"Уильям Питер Блэтти. Легион" - читать интересную книгу автора

вдоль берега и, миновав машину скорой помощи с бригадой врачей, уже весело
обсуждали свои бытовые проблемы. Двигаясь по пустынной джорджтаунской
улице, вымощенной булыжником, они, вероятно, плакались друг дружке в
жилетку, жалуясь на своих сварливых жен. Они торопились позавтракать,
возможно, дома, а скорее всего в уютной "Белой башне" на М-стрит.
Киндерман взглянул на часы и кивнул. Разумеется. Именно в "Белой башне".
Она работает круглосуточно. "Луис, пожалуйста, глазунью из трех яиц.
Побольше бекона, ладно? И горячую булочку". До чего здорово устроиться
сейчас где-нибудь в уютном и теплом местечке!
Вот они свернули за дом и исчезли из виду. Сразу же из-за угла
донесся взрыв смеха.
Киндерман снова посмотрел на патологоанатома. К Стедману тем временем
подошел сержант Аткинс, помощник Киндермана. Молоденький и тщедушный
сержант носил поверх коричневого фланелевого пиджака морской военный
бушлат, а на голове - черную морскую фуражку. При этом он натягивал ее на
уши, пытаясь скрыть свою стрижку под "ежика". Стедман вручил сержанту
регистрационный журнал. Аткинс кивнул и, отойдя немного в сторону,
расположился на скамейке перед входом в сторожку. Он не спеша раскрыл
журнал и принялся внимательно изучать записи. Тут же на скамейке сидели
плачущая женщина и медсестра. Последняя ласково поглаживала женщину,
пытаясь хоть как-то ее успокоить.
Стедман стоял теперь в одиночестве и, застыв на месте, не сводил глаз
с женщины. Киндерман с интересом вглядывался в его лицо. "Итак,
какие-никакие чувства ты-таки испытываешь, Алан, - про себя рассуждал он.
- После стольких лет работы, после всех этих трагедий и насилия в тебе
все-таки осталась некая субстанция, которая продолжает чувствовать. Это
хорошо. Ведь и я точно такой же. Мы с тобой являемся частью великой тайны.
Если бы смерть была так же естественна как, например, дождь, то с какой
стати мы бы с тобой сейчас испытывали все это, Алан? Конкретно, ты и я.
Почему?"
Внезапно Киндерману до боли захотелось оказаться дома, в своей
постели. Усталость опутывала ноги, а затем по костям тяжело утекала в
недра земли.
- Лейтенант?
Киндерман медленно обернулся.
- Да?
Сзади стоял Аткинс.
- Это я, сэр.
- Да, я вижу, что это ты. Я это вижу.
Притворившись, что разглядывает его с откровенным презрением,
Киндерман метал один за другим недовольные взгляды то на бушлат, то на
фуражку Аткинса. И, наконец, заглянул ему в глаза. Глаза у сержанта были
маленькие и зеленоватые. Они всегда были обращены немного внутрь, в себя,
и от этого создавалось впечатление, будто Аткинс все время находится в
состоянии медитации. Киндерману же он напоминал эдакого средневекового
святошу, какими их обычно представляют в кино - не улыбающегося аж до
гробовой доски, на редкость честного и искреннего, но непроходимо глупого.
Однако последнее никак не относилось к Аткинсу, и лейтенант об этом
прекрасно знал. Сержанту стукнуло тридцать два года, он морским пехотинцем
участвовал во Вьетнамской войне. Призвали его туда прямо из Католического