"Николай Блохин. Спецпродотряд имени товарища Диоклитиана" - читать интересную книгу автора

партия!), а сам, между прочим, того и гляди Чашу с Дарами на входе выронит.
Местный архиерей, преосвященный Никон, любил о.Ермолаича и реагировать
на донос не собирался, однако навестил его к празднику Знамения, сам служил.
- А ты знаешь, батюшка, в чем правы твои оппоненты, то бишь
супротивники твои?
- Ить и в чем же? - насторожился о.Ермолаич.
- А вот в чем: взялся за перо, так законы пера, то бишь писательства
выполняй. Вот у тебя тут купец, грешник закоренелый, и вдруг р-раз - в нем
совесть Господь пробудил, и дальше до конца твоего художества описывается,
какой он стал хороший и как много он наделал доброго, как все этим
умиляются, и как он сам этому умиляется. Так?
- Ну да, так.
- Да так-то так, так вот для песенки-романса про Кудеяра-атамана это
проходит, а для художественного, слышь ты, ху-до-жественного, а ты ведь за
художество взялся-то, слова, этого мало, и не то, что мало, а совсем не то
нужно.
- Так ить чего ж тогда?
Тут архиерей раздражился слегка и даже вспылил:
- А вот чего! Не разнюнивать о нем уже раскаянном, а сам тот момент
перелома, само раскаяние, причину внутренно душевную отказа от греха ты и
должен описывать, ты должен словами показать - как это было, душевную
переломку его обстоятельно и аргументированно по полочкам разложить, чтоб
читатель поверил, что так бывает и чтоб он умилился, а не издевательски
хохотал, чтоб он о себе задумался. Я лично так не умею сказать, ни слов, ни
дара такого у меня нет. А рассказик твой читать даже мне было тошно и
приторно. А что ж про этих учителишек говорить! И они тебе, и эти кадетишки
и интеллигентишки еще и рецензию подсуропят в каком-нибудь своем
журнальчике. На бумагомарание наглее нашего брата русака жидокадетствующего
в целом мире не сыскать. И чтоб это было первое и последнее твое хватание за
перо, понял?!
Опустив голову, о.Ермолаич вздохнул:
- Как не понять. Так ить страшно, владыко. Я ить думал их к Евангелю
подвигнуть, чтоб читали, думал пронять как-то, детям хоть их хошь плотинку
какую против супостатчины поставить.
- Ну а сам-то как думаешь, подвигнул, поставил?
- Когда писал, когда вслух своим воробышкам читал, думал, что
подвигнул, иначе разве б взялся?
- Ты вот лучше скажи, отчего у тебя на престольном-то Празднике храм
был на половину пуст? Где твои пасомые, писатель?
- Да ить мои пасомые все почти на фронте, сам знаешь.
- Знаю. Но и здесь еще есть, вот только не видал их вчера. Этот даже
хлыщ из гимназии стоял, в кулак зевал, ждал, когда ж кончится, однако
пришел. А где ж бабы твои из Удельного, из Варварина? И престол и
архиерейская служба, а у них что на зиму-то глядя? Зимник уже вон, сенокос,
что ли, посевная на снегу, иль редиску в декабре пропалывают?!
- Завтра пойду туда, и в Удельную, и в Варварино, и в Курилово. Эх,
грехи наши тяжкие, там и узнаю почему да как.
- Да я уж все выяснил, батюшка. Пили они всеми деревнями позавчера до
мертвецкого оскотинивания. Утром с похмелья не до литургии. Мужики с фронта,
будто, на побывку приехали. И ты, кстати, это знаешь. Человек сорок всего,