"Жан-Ришар Блок. ...и компания " - читать интересную книгу автора

густоты.
Гийом не мог отделаться от мучительной мысли, что рука эта не живая, а
муляж, выставленный в окне колбасной. Уже не раз он с неприязнью замечал,
что на всем облике Жозефа лежит печать отцовской мощи. Тот же сон,
наступающий мгновенно, та же ноздреватая кожа на шее, те же скулы,
подчеркивающие полукружия мясистых щек, - все говорило о недюжинной силе, о
шумной веселости, о порывах желаний, налетающих, как вихрь, и о внезапных
вспышках гнева, неотвратимых, как жажда или голод.
Гийом снова подумал, что есть же такой закон, согласно которому два
самца, даже одной породы, ненавидят друг друга, Пусть это лишь смутное
ощущение, но именно так стоял вопрос. Впрочем, у Гийома не было ни привычки
ни времени ставить вопросы. Он подошел к Жозефу, намереваясь приподнять его
голову и водрузить ее обратно на дерматиновый чемодан, заменявший подушку,
но в последнюю минуту передумал и толкнул брата в плечо.
- Эй, эй!
Жозеф открыл глаза и, прежде чем окончательно проснуться, успел
чертыхнуться раз десять, совсем как отец, а потом растерянно уставился на
склоненное над ним лицо брата, на котором человек тонкий сразу бы прочел
нечто очень далекое от любви и сердечной близости.
И тут же снова задремал. Теперь мысль о судьбе Зимлеров жила лишь в
бессонном мозгу Гийома... Если не считать, конечно, того, что в Бушендорфе
жила она в сознании бодрствующей матери, которая, склонясь под старинной
медной лампой, не смыкала глаз и с неусыпной тревогой мысленно следовала по
пятам за сыновьями.
Гийом снова повторил условия задачи: триста тонн, шестьдесят лье. Свет
лампы, падающий на страницы библии, которую ежевечерне читает мать, столь же
успокоительно сладок, сколь яростно вертляв огонь здесь, наверху, запертый в
стеклянной клетке, перепачканной смазочным маслом.
Да, все борьба. Материя инертна. Материя разбита на квадраты.
Пространство вытягивается, утончается. Материя и пространство, скольжение
одного по другому. В этом - все. Трение. Нагревание. Гийом Зимлер ощущает их
так явственно, будто его собственное натруженное тело тянется через ночь,
через стыки рельсов, по нескончаемо длинному вертелу железнодорожного пути.
Ночь обволакивает его своей студенистой мглой. Гийом Зимлер
приподымается на локте, он хочет поглядеть в окошко. Но взгляд его сразу
отскакивает обратно, ибо там сплошная стена теплого мрака. Оп напрягает
зрение. Дерево, выхваченное из тьмы лучом фонаря, церемонно проходит мимо и
исчезает, испустив вздох. Вот и все. Гийом снова ложится на скамейку.
Саквояж, как нарочно, перевернулся и оцарапал застежкой щеку. Гийом тихонько
чертыхается, ложится на другой бок и снова берется за решение задачи.
Еще мальчиком Гийом Зимлер, возвращаясь вечерами из школы,
присматривался к поездам, замедлявшим ход как бы от усталости, и еще тогда
научился понимать эту усталость. Уставший поезд - это уже не поезд, он
просто личинка, затерявшаяся в бездне летней ночи; из одного ее конца с
надсадным хрипом вырывается пар, пламя и искры, а на другом пылает
треугольник красных огней, ползущих вверх на пригорок; позади провалы
молчания и глубина - притягивающая, хищно всасывающая беспомощную личинку.
По правде говоря, Гийом сейчас не особенно верит, что впереди ползет
тележка с углем. Не верит и в то, что ее загружают доверху. Изумленно следит
он за усилиями клячи, которую почему-то считают белой и которая, болтаясь в