"К.А.Богданов. Каннибализм и культура: превратности одного табу " - читать интересную книгу автора - Нет, это все не то, - сказал В<ячеслав>, - мне это так
же противно слушать, как в свое время было противно слушать, что мы уже органически не можем воевать. Еда - это евхаристия, причащение человека через пищу ко всему миру, и растительному и животному. - Тогда хорош и каннибализм, как причащение человека человеку. - Да, так оно и было, но теперь у нас уже есть другие способы причащения человеку, и в том способе больше нет необходимости. В психоаналитически акцентированной интерпретации культуры христианизация античности привычно рисуется процессом очеловечивания монструозного, а возвращение к античности - отступлением перед монструозным. Для эстетики модернизма и, тем более, для теории самого психоанализа добровольность такого отступления подразумевается если не достаточным, то, во всяком случае, необходимым условием. Каннибализм, традиционно изображавшийся в качестве монструозного в человеке, оказывается в данном случае замечательно точной метафорой, указывающей на истинную или, во всяком случае, целостную природу человека. Если социальная принудительность самоотождествления предполагает табуируемую традиционной культурой инаковость, то теперь эта инаковость не противопоставляется, но прямо вменяется человеку, как неотчуждаемая сторона его субъективности. Акцент христианской идеологии на должном (кем человек должен быть, и что ему может быть). Норма в данном случае не только предполагает патологию, но является по необходимости обратимой к ней, репрезентируя человеческое как монструозное и - в частности - каннибалическое. Среди расхожих примеров такой репрезентации характерны сюжеты, контаминирующие темы, актуальные именно для психоаналитического распространения термина "каннибалический": "любовь, разрушение, сохранение в Я, присвоение качеств объекта". Ограничиваясь немногими примерами, упомянем роман Итало Свево "Исповедь Зенона" (1968) герою которого снится сон, как он пожирает свою возлюбленную, Карлу. Сама возлюбленная при этом как будто не испытывает боли: людоедство здесь то, что избавляет героев от страха секса, и что уравнивает оргазм и бессознательное (т.е. реализует возвращение к изначальной самотождественности). У Итало Кальвино ("Под солнцем ягуара", 1986) любовный акт главных героев также описывается рассказчиком как акт каннибализма. И то и другое описание кажутся достаточно абсурдными, чтобы быть принятым всерьез, но все же достаточно впечатляющими, чтобы не увидеть стоящей за ними идеи (не скажем: морали). Эффект здесь тот, что читатель, по меткому замечанию Джоан Смит, встряхивается при опознании темных истоков любовного признания как признания в том, что "Я мог бы сожрать тебя" . В отечественной литературе для примеров того же рода характерны рассказы Владимира Сорокина (см., например, рассказ "Открытие сезона", 1985). Юная героиня рассказа Юлии Кисиной "Всеобщая история немецкой кухни" (1993), оказываясь в доме людоеда, бесстрастно разделяет с ним трапезу - поданную на ужин человеческую голову. В рассказе Виктора Ерофеева "Тело Анны, или Конец русского авангарда" (1995) героиня, то необъяснимо толстеющая, то вдруг |
|
|