"К.А.Богданов. Каннибализм и культура: превратности одного табу " - читать интересную книгу автора

Рене Жирар, объяснявший существование каннибализма как практическое
воплощение "подменного жертвоприношения", акцентировал важную в данном
случае деталь: индейцы южноамериканского племени Тупинамба, именуют жертву,
предназначенную к съедению, "свояком", "названым братом" - это враг и
сородич одновременно. Ритуальная практика людоедства, с одной стороны, как
бы поддерживает, а с другой - "деформирует" природную однозначность
"коллективного тела" племени, наделяя последнее определенной жертвенной
таксономией - умением "быть собой", но также и отказываться от самого себя
ради Другого (по Жерару, разделяющему в этом случае мнение многих
антропологов, подобная жертвенность призвана перераспределить, а значит
табуировать и формализовать врожденную агрессию внутри коллектива). Тело, не
обладающее такой возможностью, представимо в контексте его исключительно
обобщенной оценки - ценность мускульной силы, объект сексуального
удовлетворения, объект питания, но не ценность, определяемую вариативными
характеристиками социального опыта. Представление о людоедстве балансирует
на грани родового и социального, но поскольку важность социального
идеологически представляется более значимой, постольку каннибализм не
столько оправдывается в качестве "природного" (см. вышеприведенное
рассуждение Хрисиппа о естественном , по его мнению, отношении к умершим
родным ), сколько осуждается в качестве "антисоциального". Примеры подобного
осуждения с легкостью обнаруживаются в любой сколь-угодно "дикой" и
"примитивной" культуре. Среди нетривиальных иллюстраций на этот счет - казнь
доносчика Филолога, выдавшего убийцам Цицерона: вдова Квинта, брата
Цицерона, Помпония, получив право на расправу с Филологом, заставляла его
отрезать куски мяса от собственного тела, жарить и есть их. Поступивший
беззаконно (и потому - бесчеловечно), осужден доказывать эту метафору
наглядно.
Хотя и вынесенное на границу социальной ойкумены, людоедство
признается, таким образом, не только не беспрецедентным, но наоборот -
дающим повод говорить о прецеденте социальной нормы в окружении социальной
же патологии. В соответствии с подобной логикой, дикарь уже не просто может
быть каннибалом, но до известной степени он им должен быть - в противном
случае он не был бы дикарем. В нашумевшей в свое время книге Вильяма Аренса
"Миф людоедства" (1979) свидетельства о людоедстве рассматриваются как
следствие такой аксиологии по преимуществу. Обвинения в каннибализме, по
Аренсу, подобны обвинениям в колдовстве и ритуальном убийстве детей,
составляя необходимый элемент представлений цивилизованного человека о мире
нецивилизованном, христианина о язычестве. Фактически же - как
действительная практика - людоедство в большей степени придумано, чем
действительно засвидетельствовано. Аренсу много возражали (в частности,
лауреат нобелевской премии К. Гайдушек, получивший премию за лечение
нейровирусной инфекции (куру) в Новой Гвинее, этиология которой прямо
объяснялась каннибализмом), однако нельзя не признать эвристической функции
свидетельств о каннибализме как метафор отождествления.
В функции идеологической метафоры людоедство означает нарушение табу,
маркирующего границу социального и антисоциального, и вместе с тем
напоминает о действительности самого антисоциального. Именно с такой -
функциональной - точки зрения каннибализм подобен инцесту - нарушению
другого важнейшего для европейского мира табу. В вышеупомянутом мифе об
Атрее, Фиесту, просящему у оракула средство отмщения, оракул велит вступить