"Владимир Богомолов. В кригере " - читать интересную книгу автора

недобрыми лицами полуголые мужчины с нательными крестами, прикованные цепями к
тачкам, или долбящие в поте лица каменистый грунт киркомотыгами, или
выворачивающие и перетаскивающие вдвоем-втроем валуны или обломки скал.
Экскурсовод, невысокая с прокуренными желтыми зубами и хриплым голосом
женщина в старенькой, лоснящейся сзади юбке и разваливающихся кожимитовых
полуботинках, сообщила, что Антон Павлович Чехов в начале века посетил Сахалин
и, как она сказала, "лучом либерального гуманизма высветил беспросветное
положение жертв самодержавия". С ее слов следовало понимать, что эти люди на
фотографиях были революционерами и еще более сорока лет назад боролись против
царя за светлое будущее человечества.
Я стоял рядом с экскурсоводом и, слушая ее, рассматривал снимки на стенде с
особым вниманием и волнением. В молодости дед провел на каторге девять лет, в
доме об этом старались не вспоминать и во всяком случае при мне никогда не
говорили, но однажды, в возрасте лет семи, я проснулся к ночи на полатях и
прослушал рассказ бабушки дяшке Афанасию. Тогда-то я и узнал, что дед,
отпущенный после русско-японской войны на побывку, угодил домой в Крещенье на
престольный праздник, напился и вместе со всеми пошел на реку, на лед драться с
парнями из соседнего села и двух из них убил. Как говорила Афанасию бабушка,
убил дед якобы только одного, а второго ему "навесили", чтобы вытащить сына
сельского старосты, и грозило деду двадцать лет каторги, а дали двенадцать
потому, что дед имел за войну два солдатских георгиевских креста и к тому же
убил он не ножом и не свинчаткой или дрекольем, а кулаком, и злого умысла будто
бы не было - хотел "ошелоушить", но не рассчитал.
Я не имел реального понятия о том, что такое каторга, не представлял
конкретно, в каких условиях находятся там люди и что они там терпят и
переживают, и, хотя наказание дед отбывал не на Сахалине, а в Сибири, от жалости
к нему при виде фотографий на стенде я ощутил душевную стесненность, а погодя
защемило и сердце.
То, что люди на снимках, как рассказывала экскурсовод, были революционерами и
борцами за светлые идеалы человечества, вызвало у меня из-за ряда обстоятельств
немалые сомнения. У нескольких из них на груди, на предплечьях и даже на животе
отчетливо смотрелись не раз виданные мною типичные воровские татуировки, вроде
вопроса: "Что нас губит?" и наколотого ниже ответа в виде карт, бутылки и
женских ног, можно было разобрать и другие характерные для уголовников
татуировки: "Нет счастья в жизни", "Не забуду мать старушку", у одного,
бородатого, весьма злобного мужчины, над левым соском было выколото сердце и
рядом короткие предупреждения: "Не тронь!", "Разбито!". В ночном рассказе
бабушки Афанасию мне врезалось в память, что дед, как убийца, был обязан с
рассвета и до ночи носить кандалы и они до крови растирали ему ноги, так вот и
большинство запечатленных на фотографиях работало в кандалах, причем у многих из
них были жутковатые, угрюмо-злобные лица бандитов или убийц.
Когда при выходе из музея мы посмотрели по карте, то обнаружили, что остров
Сахалин, куда при царе ссылали опаснейших преступников, совсем недалеко от
Владивостока, для чего же тогда предназначалась Чукотка, которая была раза в
четыре дальше, а главное - севернее?.. Туда-то, на самый край света, кого и за
какие провинности отправляли?.. Если Сахалин - "место каторги и ссылки", чем же
была Чукотка, место наиболее отдаленное и, судя по слухам и рассказам,
чудовищное, гиблое?.. Я не боялся ни пург, ни морозов, был готов переносить
любые лишения и опасности и в себе ничуть не сомневался, однако мысль о том, что
в офицерском сообществе вблизи меня могут оказаться слабодушные, безвольные