"Владимир Богомолов. В кригере " - читать интересную книгу автора

осмыслить, что же произошло и что последует и будет с тобой дальше, -- вроде ты
жив, а вот насколько невредим - это еще бабушка надвое сказала и, как резонно
рекомендовалось молоденьким взводным в известной офицерской рифмованной
присказке: "Ты после боя, что живой - не верь! Проверь, на месте ли конечности,
и голову, и "и проверь!.."
...Я очнулся от оглушающего гудка, стремительно прыгнул с путей под откос и,
уже стоя внизу, разглядел в наступающих дождливых сумерках, как из кабины
паровоза пожилой темнолицый машинист в черном замасленном ватнике что-то зло
прокричал мне и погрозил кулаком. Мимо меня прогрохотал пассажирский поезд
"Владивосток - Москва", на одном из вагонов я разглядел белый эмалированный
трафарет "Для офицерского состава"... Именно там, в одном из залитых светом, за
белоснежными занавесками купе мне бы следовало сейчас находиться, если бы
сбылась моя мечта об академии. Именно там, в мягком или купейном вагоне
пребывали, направляясь в Москву, счастливчики, "баловни судьбы, избранные
офицеры и достойные их прекрасные нарядные женщины, обладавшие помимо
безупречной анкеты внешней и внутренней благовоспитанностью, выраженной линией
бедра, ладными стройными ногами... да и все остальное у них было устроено, надо
полагать, несравненно лучше, чем у женщин, предназначенных судьбой и природой
для штатских... Как не раз говорил мне бывший штабс-ротмистр двенадцатого
гусарского полка капитан Арнаутов: "Жена офицера должна быть красивей и
грациозней самой красивой кавалерийской лошади!.." - старик многажды подчеркивал
значение так называемого экстерьера в оценке женщины... И пахло там в купе не
махрой и нестираными портянками, как в палатках на Артиллерийской сопке, пахло
не казарменной плотью - "там дух такой, что конь зачахнет!" - а хорошими
папиросами и сигаретами и дорогой, наверняка заграничной, парфюмерией. Это был
особый изысканный мир, элитарная часть офицерского сообщества, куда кадровики, а
может, жизнь или Его Всемогущество Случай не захотели меня впустить.
В забытьи я прошел от станции километра полтора, волею судеб или же движимый
подсознательным инстинктом, а может, профессиональной офицерской
целеустремленностью, я брел в направлении Москвы, однако до нее, судя по цифре
на придорожном указателе, оставалось еще девять тысяч триста один километр...
Я был ошарашен, раздавлен и оскорблен в своих лучших чувствах и, пожалуй,
более всего тем, как чудовищно провел или заморочил меня однорукий, по виду
обаятельно-добродушный, благоречивый подполковник, к которому в этот день меня,
естественно, уже не пригласили, а если бы по моему требованию и допустили, то
что бы я мог ему сказать?.. Что он запудрил мне мозги и при его участии жизнь в
очередной раз жестоко и несправедливо поставила меня на четыре кости?.. Я прошел
войну и был не фендриком, не желторотым Ванькой-взводным - осенью сорок пятого,
в девятнадцатилетнем возрасте я, разумеется, уже знал, "сколько будет от Ростова
и до Рождества Христова", -- вопрос, на который два года назад я не смог
ответить майору Тундутову, - и знал, что жизнь непредсказуема и беспощадна,
особенно к неудачникам. Как не раз напевал старик Арнаутов: "Сегодня ты, а
завтра я!.. Пусть неудачник плачет..." Однако ни плакать, ни жаловаться я, как
офицер в законе, или, как тогда еще говорилось о лучших, прошедших войну боевых
командирах, "офицер во славу русского оружия", не мог и не имел права, это было
бы унизительно для моего достоинства. Осенью сорок пятого я ощущал себя тем, кем
определил и поименовал меня в столь памятный субботний вечер двадцать шестого
мая в поселке Левендорф провинции Бранденбург, километрах в ста северо-западнее
Берлина, командир второго отдельного штурмового батальона, стальной военачальник
("Не выскочил сразу из окопа, замешкался, оступился - прими меж глаз девять