"Владимир Богомолов. В кригере " - читать интересную книгу автора

особторговском гастрономе на Ленинской улице по диковинным коммерческим ценам
купил четыре бутылки водки, по килограмму свежей розовой ветчины и нарезанной
тонкими ровными ломтиками нежнейшей лососины -- невиданный, истинно генеральский
харч! - а также три длинных батона белого хлеба, на что ушла почти вся сумма
полученного мною за сентябрь и октябрь денежного содержания, но это меня ничуть
не заботило - в гвардии мне предстояло получать пятидесятипроцентную надбавку,
почему бы ее не пропить с товарищами авансом за несколько месяцев вперед?.. С
увесистым, красиво увязанным свертком я, как новогодний Дед Мороз, и, во всяком
случае, ощущая себя победителем, прибыл на Артиллерийскую сопку, где мое
назначение до полуночи обмывалось соседями по палатке, дважды бегавшими вниз к
питомнику служебных собак НКВД близ Луговой, чтобы достать у барыг и добавить
спиртного. Солдат-дневальный, подтапливавший и нашу железную печурку, был сразу
отпущен до утра, и в зимней, поставленной внапряг походной шестиклинке с
внутренним пристяжным наметом из ткани родного защитного цвета с шерстяным
начесом царила атмосфера офицерского товарищества, непосредственности и
откровения. Все четверо сопалаточников, не скрывая, завидовали мне и спьяна
кричали, что я "родился в рубашке" и что мне "бабушка ворожит", хотя,
разумеется, мне никто не ворожил, я и сам не мог понять, почему все так удачно
сложилось. Получив назначения, они, продавая что возможно, и прежде всего
трофейные тряпки, в безысходной тоске пили уже вторую неделю в ожидании
парохода: трем из них предстояло отправиться в дивизию на северный курильский
остров Парамушир, а четвертому - в отдельный стрелковый батальон на мысе
Лопатка, и я не мог им не сочувствовать.
Назначенный командиром роты на Лопатку старший лейтенант Венедикт Окаемов,
самый из нас образованный и культурный, - до войны артист областного театра в
Курске или в Орле, как он не раз повторял, "русский актер в третьем поколении",
- невысокий, но ладный и красивый, неуемный бабник, прозванный за мохнатые усы и
бакенбарды Денисом Давыдовым, подняв стакан, после каждого тоста строгим
трагически-проникновенным голосом возглашал: "За вас, друзья, за дружбу нашу мне
все равно, что жизнь отдать или портки пропить!" - и при этом всякий раз на
глазах у него от волнения выступали слезы. Под конец он свалился, но и лежа на
спальном мешке, время от времени продолжал выкрикивать эту фразу, рвал на себе
нательную рубаху, ожесточенно сучил ногами, словно стараясь оторвать болтавшиеся
у щиколоток матерчатые завязки кальсон, и горько, неутешно плакал. Мне было его
жаль прежде всего как жертву чудовищной несправедливости: выпив он обычно,
давясь слезами, чистосердечно рассказывал об открытых им темпоритмах, о системе
перевоплощения актера, которую в юношеские годы, еще до войны, именно он
придумал, разработал и по доверчивости показал известному режиссеру
Станиславскому - тот пустил ее в дело и "сорвал бешеные аплодисменты",
прославился на весь мир, а о жившем в провинции Венедикте Окаемове никто не
вспомнил и словом даже не упомянули, хотя, разумеется, знали, кто начал
перевоплощаться первым, а кто эту систему и темпоритмы попросту присвоил.
Откровенно предупредив о дурной наследственности, я выпил меньше всех,
граммов двести пятьдесят за вечер, но тоже был растроган до слез и счастлив
своей принадлежностью к лучшей части человечества - офицерскому товариществу - и
во всем мире, на всей земле самыми близкими людьми мне казались эти четверо
офицеров, с которыми в одной палатке я провел около двух недель. В радостном
обалдении я повторял про себя высказанное по поводу моего назначения старшим из
нас, майором Карюкиным, замечательное в своей истинности и простоте суждение:
"Владивосток - это вам не Чукотка, не Мухосранск и даже не Чухлома!" - и от