"Владимир Богомолов. В кригере " - читать интересную книгу автора

заключение на форменном бланке с угловым штампом и гербовой печатью, майор
облыжно причислил меня к калекам, вчинив при этом - на людях! - умственную
неполноценность... За что?!. Я понимал, что меня дожимают и, очевидно, дожмут.
Монетка вращалась на ребре все медленнее и в любое мгновение могла улечься вверх
решкой, а я был бессилен овладеть ситуацией и, как и в других случаях, когда
жизнь жестоко и неумолимо ставила меня на четыре кости, ощущал
болезненно-неприятную щемящую слабость и пустоту в области живота и чуть ниже.
Даже в эти напряженные минуты я достаточно реально оценивал обстановку и
самого себя. Как известно, по одежке встречают, а выглядел я весьма
непредставительно. Если в дивизионном медсанбате пропала только справка и
немного денег, то при выписке из армейского госпиталя, куда нас перевели там же,
в Харбине, обнаружилось исчезновение фуражки и сапог. Вскоре после того, как мы
туда попали, в приступе белой горячки застрелился сержант, заведующий
госпитальным вещевым складом, и на его самоубийство, очевидно, тут же списали
как недостачу и растащили лучшее из офицерских вещей, что находились у него на
хранении, - куда они девались, я догадывался, точнее, не сомневался... В
Маньчжурии в победном сентябре, как и в Германии, пили много, ненасытно и
рискованно, словно стараясь доказать невозможное - "Мы рождены, чтоб выпить все,
что льется!.." Пищевого алкоголя не хватало, и оттого потребляли суррогаты, при
остром недостатке, за неимением лучшего, травились принимаемыми по запаху за
спиртные напитки различными техническими ядовитыми жидкостями: от довольно
редких, как радиаторный антикоррозин "Мекол" или благородно отдававший коньяком
"Экстенсин", до имевшихся в каждом полку этиленгликоля (антифриз) и самого
безжалостного убийцы -- метанола, называемого иначе древесным, или метиловым
спиртом. Из всевозможных бутылок, банок, флаконов и пузырьков с непонятными
иероглифами на красивых наклейках жадно потреблялись и бытовые, в разной степени
отравные препараты - мебельные, кожевенные и маникюрные лаки, прозрачный голубой
крысид и мозольная жидкость, принимаемая по цвету и фактуре за фруктовый ликер,
- пару глотков этой неописуемой гадости пришлось выпить и мне, чтобы не обидеть
соседа по госпитальной палате, капитана-артиллериста, отмечавшего свой день
рождения. В Фудидзяне, грязном вонючем пригороде Харбина, где размещался
медсанбат, спирт путем перегонки ухитрялись добывать даже из баночек черного
шанхайского гуталина, в несметном количестве обнаруженного в одном из складов, -
пахнувшее по-родному деревенским дегтем темное пойло именовалось "гутяк",
очевидно, по созвучию с коньяком. Однако лучшим, самым дорогим, а главное,
безопасным алкоголем в Харбине осенью сорок пятого года безусловно считался
ханшин - семидесятиградусная китайская водка заводского изготовления; ее
выменивали у местных лавочников на советское военное обмундирование, особенно
ценилось офицерское, и не было сомнений, что я оказался жертвой подобной
коммерции. Так исчезла моя, сшитая еще в Германии, защитного цвета
начальственная с матерчатым козырьком фуражка - самоделковая, полевая, какие
носили в войну не только ротные и батальонные, но и полковые и даже дивизионные
командиры, и пошитые там же стариком Фогелем из лучшего трофейного хрома
великолепные сапоги с двухугольными тупыми носками и накатанными в рубчик
рантами - такие сапоги в послевоенной армии выдавались генералам и полковникам.
Взамен при выписке из госпиталя мне пришлось получить даже не суконную, а
хлопчатобумажную пилотку и стоптанные, когда-то, очевидно, яловые, третьей, если
не четвертой категории сапоги с короткими жесткими голенищами. Я был счастлив,
что мне вернули мою серую фронтовую шинельку, столь дорогую мне шельму или
шельмочку -- я ее иначе не называл и по-другому к ней не обращался - старенькую,