"Юрий Бондарев. Игра (Роман)" - читать интересную книгу автора

наклоном головы успокаивая Балабанова. - Во всех смыслах вы не сдерживаете
свою буйную фантазию, и это вас далеко уводит. Так что же означает "пока"? -
повторил он. - Пока, пока... Пока я не осужден, пока не в тюрьме, ответьте:
кто принял это решение? Вы? Комитет по делам кинематографии? Посоветовало
серьезное учреждение на Петровке?
Балабанов надел пиджак, висевший на спинке кресла, и, внушительно
застегиваясь, затягивая, как корсетом, круглый живот, заговорил с
придыханием:
- Я тоже прошу извинения, уважаемый Вячеслав Андреевич! Мне надобно
сейчас уезжать. Но!.. Помилуйте! - И он сделал плачущее лицо, затоптался
подле кресла, растопыривая руки. - Помилуйте, дорогой! Неужели после того
невероятного, что произошло, вы еще надеетесь? Вы еще требуете? Вы еще
иронизируете? Да вы по земле ходите или в небесах витаете? Да вы отдаете
себе отчет, в чем вас обвиняют? Я ведь уважал и любил вас...
- Обвиняют? - холодно удивился Крымов и прибавил учтиво: - Благодарю за
полуискренность последней фразы. Я отдаю себе отчет, что не вы решаете мою
судьбу, Иван Ксенофонтович. Всего наилучшего!
"Какой бессмысленный, несуразный разговор! Зачем он был нужен?"
Перед отъездом на парижский фестиваль Балабанов пригласил Крымова к
себе в кабинет, добродушно шевелил бровями, угощал чаем, настоятельно
убеждая, что в данное время, кроме него, Крымова, послать к капиталистам
некого, а ему после всего случившегося развеяться надо, и полезно на
буржуазию поглазеть, и себя показать, и какой-либо приз наверняка в Москву
привезти, на что надеется и он, Балабанов, и люди рангом повыше. Говоря так,
он тыкал чайной ложечкой в направлении потолка, похохатывал, прихлебывал
чай, и обычная его шумность, оживленное засучивание рукавов (точно
нетерпеливое приготовление к важному делу) - все было знакомо Крымову не
один год, все должно было свидетельствовать, что Балабанов добрый старикан,
меценат, либерал со всем известной особенностью моментально багроветь и от
удовольствия, и от негодования, громогласно распекать подчиненных, что, в
общем-то, не приносило вреда никому, ибо он не был любителем кляуз и интриг
на студии, всякий раз сглаживая, заминая возникающие в съемочных группах
обострения.
Но сейчас Крымов выходил от Балабанова с ощущением тупого
разрушительного наваждения, обманной подмены прежней привычной реальности
нелепой новой, еще полностью не осознанной им. А едва он переступил порог
директорского кабинета, секретарша в приемной с непроницаемым лицом дернула
плечиком, затем деланно ласково сказала кому-то солидному, длинновласому, в
замшевой куртке, сидевшему на диване: "Заходите, товарищ Козин! - и тот,
вскользь и озлобленно глянув на Крымова, поплыл к двери с достоинством
оскорбленной знаменитости, которую заставили долго ждать.
"Экий глупец этот Козин", - подумал Крымов, узнав режиссера с
телевидения, неизменно льстиво-приветливого при встречах, расплывающегося в
медовых улыбках и неузнаваемого теперь с этим пронизанным высокомерной
злобой взглядом.
Однако более всего мучило потом то, что, по давнишней привычке быть
безобидно дружелюбным, безобидно ироничным с коллегами, он по инерции кивнул
Козину и тут же со стыдом проклял свой кивок, вроде бы имеющий значение
слабости, и даже приостановился в приемной.
- Не сердитесь на старого глупого старикашку, не поимейте обиду, о