"Юрий Бондарев. Непротивление (Роман)" - читать интересную книгу автора

точильный круг на полу. - Черт знает, как странно.
- Са-аша, - послышался из-за двери голос матери.
- Вас... вас зовет Анна Павловна, - повторил шепотом Исай Егорович.
Мать сидела на кровати, кутаясь в халат, как если бы зябко ей было в
эту духоту, и смотрела вопросительно мягко на Александра, озабоченно
спросившего:
- Мама, тебе холодно?
Анна Павловна поежилась, успокоила его:
- Нет, нет, это пустяки, бывает какая-то внутренняя зябкость.
Немножечко к концу дня нервы шалят. Это дамские пустяки, Саша. - Она
постаралась улыбнуться ему. - Возьми стул - сядь поближе, пожалуйста. И
скажи, сын, если тебе отвечать сейчас удобно, как ты думаешь устроить свою
жизнь? Слава Богу, ты вернулся, а как дальше?
- Я еще ничего не придумал, мама.
- Совершенно ничего? А твои десять классов?
- Скорее всего пойду работать.
- Хорошо. Только не сердись. Мне кажется, тебя сердят мои вопросы.
- Меня сердит другое, мама.
- Что именно?
Он мельком глянул на закрытую дверь в другую комнату, и мать, тускнея
лицом, не сказала ничего, и он промолчал. Затем сказал хмуро:
- Я хочу знать все о смерти отца.
Она укутала шею воротником халата, закрыла рукою белый лоб.
- Дай мне собраться с силами. Вспоминать те дни - больше, чем мука...
- Мама, я хочу знать... То, что его эвакуировали в Москву, мне
известно. Ты как-то сказала, что госпиталь разместили в пятьдесят восьмой
больнице. Он умер на твоих глазах? Расскажи, как это было?
Она отвернулась, заплакала, промокнула щеки воротником халата,
заговорила с виноватой улыбкой, будто сообщая Александру то, что ни на
минуту не давало ей покоя:
- ... Я сидела возле его постели, а он закрыл глаза и очень быстро
уснул, задышал ровно, но потом вдруг открыл глаза и посмотрел на меня как-то
странно, испуганно. Я спросила его, почему он проснулся, почему не спит. Он
ответил, что проснулся оттого, что почудилось ему: я ушла. Я успокоила его:
нет, я здесь, в палате, с ним. Он послушал стоны раненых, вроде не доверяя
мне, полежал минут десять, все не отрывая от меня глаз, и опять уснул. Я
устала за эти сутки и тоже незаметно прикорнула. Очнулась я не от крика, не
от стона, а от его пристального, какого-то страшного, невыпускающего
взгляда. Да, его глаза были открыты, и стало жутко от выражения его лица,
как если бы он впервые видел меня и прощался со мной, и умолял о чем-то.
Горло его напряглось, и мне показалось, что он готов зарыдать. Ясно было: во
сне кричал он. "Что ты, - спрашиваю, - тебе плохо? Болит?" Он долго лежал,
не отвечая, пытаясь с насилием мне улыбнуться: наверное, боялся, что голос
сорвется в рыдание. Я положила руку ему на грудь, почувствовала, как билось
его сердце, он потянулся, чтобы поцеловать, а губы были сухие, горячие,
потом откинулся на подушку, глубоко подышал, выравнивая дыхание, и начал
почти шепотом рассказывать сон, который ему только что приснился. И я
навсегда запомнила этот сон и буду помнить до гроба. Ему снилось, что он в
каком-то белом поезде едет куда-то. Вернее - его куда-то везут. Вокруг белые
диваны, белые стены, белые занавески на белых ставнях. И где-то в этом