"Хорхе Луис Борхес. Новые настроения" - читать интересную книгу автора

против (или попросту не желают знать) известных фактов.
Возьмем, к примеру, мысль об Уайльде-символисте. Стечение обстоятельств
как будто подтверждает ее: к 1881 году Уайльд встает во главе эстетизма, а
десятилетием позже - декадентства; Ребекка Уэст ("Генри Джеймс", III)
коварно обвиняет его в том, что он привнес в последнюю из этих двух сект
"привычки среднего класса"; словарь стихотворения "The Sphinx"*** блещет
рассчитанным великолепием; Уайльд дружил со Швобом и Малларме. Но все это
меркнет перед главным: будь то в стихах или в прозе, синтаксис Уайльда
всегда проще простого. Из множества британских авторов он самый понятный для
иностранцев. Читатели, неспособные распутать абзац Киплинга или строфу
Уильяма Морриса, проглатывают "Lady Windermere's Fan"**** за один вечер.
Стих Уайльда легок или производит впечатление легкости; у него не найдешь
экспериментальной строки вроде этого замысловатого и виртуозного
шестистопника Лайонела Джонсона: "Alone with Christ, desolate else, left by
mankind"*****.
Может быть, примитивность уайльдовской "техники" это еще один аргумент
в пользу его истинных Достоинств. Будь творчество Уайльда всего лишь
отражением его славы, оно свелось бы к фокусам на манер "Les palais
nomades"****** или "Сумерек сада". Подобных фокусов у Уайльда предостаточно,
вспомним хотя бы одиннадцатую главу "Дориана Грея", "The Harlot's
House"******* или "Symphony in yellow"********, но замечательно, что он ими
вовсе не исчерпывается. Уайльд вполне обошелся бы без этих "purple patches"
(пурпурных заплат) - выражения, которое Рикеттс и Хескетт Пирсон приписывают
нашему герою, забыв, что им открывается уже "Послание к Пизонам"; настолько
критики привыкли связывать имя Уайльда с декоративностью.
Читая и перечитывая Уайльда, я заметил факт, кажется, упущенный из виду
самыми ярыми его приверженцами. Простой и очевидный факт состоит в том, что
соображения Уайльда чаще всего верны. "The soul of man under
socialism"********* блещет не только красноречием, но и точностью. В беглых
заметках, рассыпанных по "Пэлл-Мэлл гэзетт" и "Спикеру", затерялись сотни
проницательнейших наблюдений, которые оставили бы Лесли Стивена или
Сентсбери далеко позади. Уайльда не раз обвиняли в искусстве комбинаторики
на манер Раймунда Луллия; может быть, это вполне приложимо к некоторым его
шуткам ("одно из тех британских лиц, которые, раз увидев, забываешь
навсегда"), но не к фразам, что музыка возвращает нам неизвестное и,
вероятней всего, истинное прошлое ("The Critic as artist"**********), или
что все мы убиваем тех, кого любим ("The Ballad of Reading
Gaol"***********), что раскаяние преображает былое ("De
Profundis"************) или - афоризм, достойный Леона Блуа или
Сведенборга1, - что в любом человеке в каждый миг заключено все его
прошедшее и грядущее (там же). Привожу эти строки не для того, чтобы удивить
читателя: хочу лишь указать на склад ума, разительно отличающийся от обычно
приписываемого Уайльду. Он, хотелось бы верить, не умещается в рамки этакого
исландского Мореаса и остался человеком XVIII столетия снисходившим порой до
игры в символизм. Как Гиббон, Джонсон или Вольтер, он был остроумцем,
наделенным, кроме того, чрезвычайной здравостью суждений. Был, если уж
произносить роковые слова, "по сути ' своей человеком классического
склада"2. Он отдал веку все, чего требовал век, - "comedies
larmoyantes"************* для большинства и словесных арабесок для
избранных - и создавал эти разные вещи с одинаково беззаботной легкостью.