"Хорхе Луис Борхес. Маседонио Фернандес" - читать интересную книгу автора

время от времени зажигал и. сложив веером, подносил к животу. Столь условным
и ничтожным обогревом руководила левая рука; жест правой выражал гипотезу
эстетического или метафизического толка. Боязнь опасных осложнений,
вызванных резким охлаждением, подсказала ему удобство спать одетым зимой. Он
считал, что борода обеспечивает постоянную температуру и естественным путем
предохраняет зубы от боли. Он интересовался диетой и сластями. Однажды
вечером он долго спорил о соответствующих преимуществах и недостатках
пирожного "Меренге" и миндального кренделя; после подробных и
беспристрастных теоретических выкладок он высказался в пользу креольской
кондитерской и вытащил из-под кровати запыленный чемодан. Вместе с
рукописями, травкой и табаком из чемодана были эксгумированы
трудноопознаваемые останки того, что в свое время было миндальным кренделем
или пирожным "Меренге", которые он принялся настойчиво нам предлагать.
Подобные истории рискуют показаться комичными; когда-то и нам они казались
комичными, и мы повторяли их, может даже несколько преувеличивая, нисколько
при этом не ущемляя нашей почтительности к Маседонио. Я не хочу, чтобы о нем
что-нибудь забылось. Я отвлекаюсь на все эти никчемные подробности, ибо
по-прежнему верю, что их центральным персонажем был самый необычный человек
из всех, кого я знал. Бесспорно, то же самое произошло у Босуэлла с Сэмюэлем
Джонсоном *.
______________
* С почетным доктором Оксфордского и Дублинского университетов и
авторитетнейшим издателем Шекспира Босуэлл познакомился 16 мая 1763 г. Их
дружба продлилась до самой смерти Джонсона. Написанная в 1791 г. Босуэллом
"Жизнь Сэмюэла Джонсона" стала шедевром английской литературной биографии.

Творчество не было целью Маседонио Фернандеса. Он жил (как никто
другой), чтобы мыслить. Ежедневно, словно пловец - сильному течению, он
доверял себя сюрпризам и превратностям мысли, поэтому способ мышления,
называемый письмом, не вызывал у него ни малейших усилий. Он записывал свои
размышления с той же легкостью, с какой размышлял в одиночестве своей
комнаты или в суете кофейни. Каллиграфическим почерком эпохи, не знавшей
пишущих машинок и считавшей красивый почерк частью хороших манер, он
заполнял страницу за страницей. Его случайные письма были не менее
талантливы и щедры, нежели то, что предполагалось для печати, и, пожалуй,
превосходили в изяществе. Маседонио ни во что не ставил письменное слово;
поменяв жилье, он не перевозил за собой рукописей, метафизических или
литературных трудов, стопкой лежащих на столе и заполнявших шкафы и ящики.
Поэтому многое было утрачено, пожалуй, невосполнимо. Вспоминаю, как я
упрекнул его в таком небрежении; он ответил: мол, полагать, будто мы можем
потерять что-либо, - это гордыня, ибо разум человеческий столь беден, что
обречен открывать, терять и открывать заново одни и те же вещи. Другой
причиной легкости его письма - неисправимое пренебрежение аллитерацией и
благозвучием. Я не читатель "звучания", заявил он однажды, а просодические
страсти Лугонеса или Дарио и вовсе казались ему бессмыслицей. Он считал, что
поэзия заключена в образах, идеях либо в эстетическом оправдании вселенной;
спустя много лет я подозреваю, что ее суть - в интонации, в определенном
дыхании фразы. Маседонио искал музыку в музыке, а не в лексике. Сказанное не
означает, что в его текстах (и прежде всего в прозе) мы не почувствуем
нечаянной музыки, сходной с каденциями его собственного голоса. Маседонио