"Юхан Борген. Темные источники ("Трилогия о Маленьком Лорде" #2) " - читать интересную книгу автора

он извлекает из всего многообразия жизни и накладывает на плоскость холста,
выдавая за ответ на все вопросы!
Кое-кто требовал от него, чтобы он подумал о будущем. Его преуспевший
опекун дядя Мартин со своей непогрешимой логикой твердил: "Другие молодые
люди..."
Тем более. Если другие так заботятся о своем будущем, с какой стати
должен и он? Если они возлагают надежды на некую силу, которая сидит себе и
ведет вселенские подсчеты, то весьма самонадеянно делать ставку на
одну-единственную самостоятельную единицу - Вилфреда Сагена, полагать, что
из всего этого множества именно ему выпадет честь получить местечко
поблизости от престола господня... А впрочем, пожалуйста, он ничего не имеет
против. Он бросил матери фразу об истории искусства, чтобы порадовать ее. А
может, это станет правдой? Может, ты становишься таким, каким себя
измышляешь? Желать быть художником - это и претенциозно, и дерзко в плане
социальном, потому что, если ты не добьешься успеха... Кто осудит неудачника
чиновника, какого-нибудь управляющего заводом или директора конторы - никто,
но вот работа художника в глазах обывателя оправданна только в том случае,
если публика млеет от восторга. Искусствовед - дело другое. Ученый,
критик... Ничем не рискующий всезнайка, который берет от искусства, ничего
ему не отдавая, и вершит свое махонькое дельце, не рискуя подвергнуться
страшному подозрению, что он бездарь. В глазах дяди Мартина эта профессия
тоже смешновата, но не безоговорочно неприемлема. Специалист по эстетике
даже украшает семью, ведь он не лезет в воду, а умненько остается на берегу,
где можно брезгливо морщиться, глядя на того, кто барахтается в волнах: так
поступают все эти морские герои без судов, которые, разодевшись в костюмы
яхтсменов, толпятся по вечерам у поручней на Дроннинген и критикуют маневры
парусников во внутренней гавани.
Короче говоря, Вилфред готов быть для них кем угодно, лишь бы для себя
оставаться кем-нибудь другим...
Стекла на потолке посветлели. Рассвет настиг Вилфреда, прежде чем он
заметил его самые первые признаки. По улицам загрохотали тяжелые повозки для
уборки мусора. В газетах писали, что городской уборочной службе не хватает
265 лошадей. У каждого свои заботы.
Предметы возрождались в пространстве, один за другим возникали они в
самых неожиданных местах, в манящей нечеткости, которая приобретала форму...
Мольберт...
Его он не видел. Он еще не возник. На сундуке, стоявшем позади него,
который уже появился из тьмы, выступила ваза, вернее, форма, о которой он
знал, что это ваза. И все же ее существо еще было скрыто, выступала одна
только форма и говорила своим языком. Вилфред любил этот час, когда предметы
еще не обретали содержания и были формой, одной только формой.
Селина легко повернулась в постели. Постель казалась совсем плоской,
словно в ней никто и не лежал - женщина тоже, наверное, была абстракцией,
существом, которое он любовью хотел вызвать к жизни из формы, которая была
создана как форма, и более ничто. Но всегда повторяется та же история, что в
гётевском "Ученике чародея". Люди не умеют остановиться вовремя, не умеют, и
все тут. Стоит появиться форме, как им нужно, чтобы она чем-то стала,
чему-то уподобилось: вазе, картине, Селине, с ее бессмысленным
совершенством. Да, именно бессмысленным, потому что в ней не было ни
замысла, ни цели, она не поддавалась определению - она была, чтобы быть. И