"Ирина Борисова. Для молодых мужчин в теплое время года (рассказы)" - читать интересную книгу автора

годы с парализованной старухой, она, широко открыв глаза спрашивала: "А что
же можно сделать?", и приятельницы, в глубине души знавшие, что бы сделали
они, отводили взгляд и не умели ей как должно ответить.
Детей своих Антонина Трифоновна обожала. Когда они были совсем
маленькие, она их поминутно целовала и то и дело просила свекровь смотреть и
умиляться. "Забалуешь!" - с улыбкой предостерегала свекровь. "Ага..." сразу
грустно соглашалась Антонина Трифоновна, а через секунду опять кричала: "Ну,
посмотрите же, как он морщит лобик!"
Капризам детей она потакала. Они никак не могли успокоиться перед сном
и бегали по очереди то пить, то на горшок или обращались к ней с вовсе не
актуальными вопросами и предложениями, и даже интересный фильм перед сном
она могла смотреть лишь урывками. Но она не раздражалась и, забыв про фильм,
изумленно ахала и втихаря шептала мужу: "Ты подумай только, чего выдумали,
лишь бы не спать!" Глаза ее сияли от восхищения их изобретательностью, она
шла на цыпочках к их комнате подслушать, что еще они там замышляют, а когда
они ее обнаруживали, то начинали визжать от восторга с такой силой, что,
нарушая все режимы, бог знает когда успокаивались.
Дети подросли, а Антонина Трифоновна так и не научилась требовать и
наказывать. "Ну, что же это такое? Ну, у тебя же опять двойка! Ну, как же
это так?" - округляя глаза говорила она сыну, и когда тот бормотал что-то
вроде: "Учительница придралась, а я все знал!", тут же начинала возмущаться
уже учительницей: "Как же так можно, парень все знал, а она!" Сын
конфузился, дочка наблюдала из-за его спины, чуть усмехаясь. Биохимик
семейными делами не то, чтобы не интересовался, но приходил обычно с работы
поздно, с наморщенным лбом, за ужином слушал, спрашивал, но лоб продолжал
морщить, а после ужина пристраивался в уголке дивана с книгой по
специальности и в поисках нужного по работе момента морщил лоб еще сильнее.
Сын подрос, стал неплохо учиться, почитывал отцовские книжки, развел морских
свинок и, держа их в разных коробках, творил какие-то опыты. С сыном
Антонине Трифоновне было легко: если не дотягивалось до получки, она
шушукалась с ним и, вздохнув и почесав затылок, он отбирал часть щедро
рождавшихся свинок, нес на птичий рынок, а потом совал ей пятерку или
трешку. С дочкой было иначе - если сын, как и отец, мог выйти из дома хоть в
разных ботинках, дочка выросла смуглой и красивой - в мать, и поэтому не
могла спокойно относиться к тому, что у нее не было приличного платья, кроме
формы, что пальтишко она носила чуть не с начальной школы. Ее раздражал
витающий по комнате запах морских свинок, раздражало то, что мать можно как
угодно обмануть, и она всему поверит, а у отца она однажды спросила: "Папа,
почему же ты до сих пор не защищаешься?" "Вот закончим эту работу, может,
займусь оформлением", - отвечал отец, не отрываясь от листка с формулами.
Денег в семье, действительно, всегда было мало, и когда умерла свекровь,
Антонина Трифоновна сразу собралась на работу.
Ей тогда было уже за тридцать, но, все равно, она решила устроиться на
какую-нибудь работу, связанную с языком. От английской школы кое-что
осталось, и она пошла лаборанткой в отдел информации, надеясь мало-помалу
вспомнить то, что знала, окончить курсы, а там, глядишь, и понемножку
переводить.
Начальник посадил ее на разбор статей, но, остро нуждаясь в машинистке
и увидев однажды, как лихо она печатает - а единственное, чему она за
семейную жизнь выучилась кроме домашнего хозяйства - это печатать для