"Ирина Борисова. Для молодых мужчин в теплое время года (рассказы)" - читать интересную книгу автора

п-попал в милицию за хулиганство, а твой п-прохвост его покрыл на бюро. Если
оставят его, я уволюсь". Пивоваров был наш профессор, обалдуй - его сын,
обучающийся на первом курсе, а прохвост - Женя, - Смирнов его не любил. И
все случилось так, как говорил Смирнов, только он не уволился. "Все
рассчитал, примазался на пятом курсе!" - кричала Оля. - Да после этого, да я
бы!" Больше всего ее выводило из себя, что на распределении ко мне подошел
Пивоваров, и, сочувственно хлопая по плечу, сказал, что, конечно, понимает,
что я в равной степени с Лазаревым занимался этой темой, но оставить они
могут одного, а Лазарев - общественник. "В равной степени! - стучала
кулачком Оля. - Это ж в лицо надо было плюнуть!"
Но еще возмутительнее с ее точки зрения было то, что Женя стоял рядом и
не возражал, не отмахивался, а только вежливо улыбался. Она не слышала еще,
как он сказал мне с улыбкой, когда отошел Пивоваров: "Тебе ведь до лампы вся
эта аспирантура, да, Петька? Сам же говорил!" И все же, когда после
распределения мы с ребятами пошли в шашлычную, и там он страстно кричал мне
в ухо: "Петька, мне аспирантура позарез, женюсь на Тане Беликовой, она на
первом курсе еще, папашу с мамашей не уломать, а буду аспирант расколются!",
тогда я все понял. Я знал проректора Беликова, с его дифирамбами ученым,
которые он расточал по любому поводу на лекциях, и я обрадовался, я понял,
что Жене, на самом деле, стыдно и неудобно передо мной, но я также помнил,
как и сам тогда вцепился в Олю, готовый использовать все; я налил нам обоим
еще вина, и поздравил его, и сказал, что мне, действительно, плевать на
аспирантуру, я даже рад, что так вышло, что отказаться самому у меня бы не
хватило духу. И все было прекрасно, только стучал кулачок Оли, и дробь ее
кулачка подвела черту под периодом нашей жизни, когда моя душа была еще
открыта Жене, после этого все у нас пошло вкривь и вкось.
Действительно, распределившись в НИИ, я, в общем, был доволен - обидно
было не видеть ничего, кроме кафедры, и все же сердце щемило, я отдавал
тему, которой занимался уже три года, в чужие, пусть в Женины, но все же в
другие руки. Утешением было то, что, общаясь с Женей, я все-таки буду в
курсе, и что у Жени хорошая хватка - чувствуя, что это действительно ему
надо, он будет как следует работать. Сейчас я понимаю, я уговаривал себя,
потому что беспокоился, сомневался, вспоминая, как, запустив в схеме
пустяковый усилитель, Женя радовался: "Ай да я! Сидишь ты тут, Петька, три
года, а я вот пришел и запустил!" Мало-мальски разобравшись, он спешил
верить в то, что ему уже ведомо абсолютно все. И когда случилось то, чего я
опасался - мы работали вместе последние дни перед дипломом, и в статистике
вдруг начал появляться незапланированный выброс - это ставило под сомнение и
предыдущие результаты и, вообще, диплом, и Женя сказал: "Нет этого выброса,
нет, ясно? Кто будет проверять?", тогда мне стало по-настоящему нехорошо, я
сказал: "Есть выброс, Женя, есть!", а он твердо повторил: "У меня нет!",
собрал бумаги, ушел и больше не появлялся до защиты. Я разбирался, в схеме
оказался незначительный сбой, пришлось кое-что переделать, в дипломе у меня
было так, у Жени - иначе; никто, действительно, не проверял, но нехорошо мне
было не от свалившейся вдруг нервотрепки, нехорошо мне было оттого, что
понял, что, действительно, делаю в жизни что-то неправильно. Когда в
последний раз я выключил свою установку, это было похоже на то, как мы
отдавали в первый раз в ясли Соню, она плакала, а мы бежали, как воры, но
там можно было себя уговаривать, что иначе нельзя и, в конце концов, она
привыкнет. Здесь уговаривать себя больше было нечем: в Женины, теперь уже