"Ирина Борисова. Для молодых мужчин в теплое время года (рассказы)" - читать интересную книгу автора

полный бедлам: безуспешное укачивание, теплые пеленки, укропная вода, и тут
еще Женя открыл сумку и хлопнул себя по лбу - забыл конспект в общежитии. Он
не ушел - вызвался помочь, но Оля его зло шуганула, а потом вдруг быстро
влезла к нему в сумку, порылась, вытащила тетрадку и издала победное "Вот!"
Женя сказал, что от этих экзаменов скоро совсем свихнется, и мы кое-как
занимались, а когда он ушел, Оля спросила: "Ты что, ничего не понял?" "А
что?" - удивился я. "Нарочно же припрятал, увидел, как у нас тут
позанимаешься - не то, что одному в читалке!" И я обозвал ее фантазеркой, но
она упорно вспоминала это при каждом удобном случае типа: "Женя обещал и
забыл", и грозилась мне неведомыми бедами от Жени: "Вот ты еще увидишь, вот
посмотришь!"
Я не хотел ничего видеть и никуда смотреть. Он, действительно, иногда
подводил меня хотя бы и на кафедре, куда тоже устроился на пятом курсе. Во
время авралов, когда надо было в конце квартала писать отчет или доканывать
прибор, вдруг приезжала какая-нибудь делегация или устраивался праздничный
вечер, и все это не могло обойтись без Жени, и я сидел вечерами один,
дергаясь, что там дома, если болела Сонечка, но я всегда помнил, что работой
в бюро держится его дефицитное и для иногородних общежитие, а в случае с
конспектом, даже если Оля и была права, я знал - кому-кому, а ему
действительно жизненно нужна была стипендия, он, действительно, не мог
заваливать, как могли, на худой конец, мы - нам, семейным, ее все равно бы
потом дали, да и не оставили бы нас родители.
И потом, теперь этого уже нет, а тогда мне было не то что не важно,
какой Женя человек, но я просто подходил к нему совсем с иной меркой, чем к
другим людям. Несмотря на все то, что я о нем тогда уже знал, он был мой
человек, как Оля с Соней, как родители. Он был не просто высокий парень с
серебристыми волосами и твердым подбородком, за его спиной прятался
испуганный до полусмерти мальчишка, и было распиравшее мне грудь чувство
жалости и бессильной злобы. За его спиной был черный зимний вечер, свет
фонаря, косо летящие хлопья снега, два мальчика - он и я, присевшие рядом в
сугроб, горящие щеки, сбитые шапки, растерзанные шарфы, пресный вкус
зачерпнутого пригоршней снега, удивленные глаза одного, таинственный шепот
другого. Что он говорил мне тогда, теперь я уже не помню, да и не это важно.
С Женей был связан целый мир, невозвратный и прекрасный, и никакие мелочи не
могли затушевать его, заслонить, испортить.
Да и вообще, от всех этих рассуждений, кто что да почему сказал или
сделал, кто какой человек, кто как к кому относится, от всего этого я был
далек, я был равнодушен к таким вещам, как и к художественной литературе. Во
всем этом очень любила разбираться Оля, а у меня всегда была только
радиотехника, и пока я думал о случайных процессах, мир казался мне
гармоничным и стройным, и ничего в нем не могло быть непоправимо плохого.
И когда на распределении Женя перешел мне дорогу с аспирантурой, я,
конечно, расстроился, но больше оттого, что расстроится Оля; оттого, что не
будет относительной свободы со временем, а Оля ждала второго малыша. Я,
действительно, хотел, как и говорил Жене накануне распределения, посмотреть,
как работают в больших институтах и как делают настоящие вещи - на кафедре
все было все-таки уже такое знакомое и как будто кукольное. Но от
аспирантуры сам я, конечно бы, не отказался, мне интересно было закончить
тему. Но перед распределением ко мне подошел мой руководитель доцент Смирнов
и, заикаясь, как всегда при волнении, сказал: "П-пивоваровский обалдуй