"Ирина Борисова. Для молодых мужчин в теплое время года (рассказы)" - читать интересную книгу автора

меня. Я бы на его месте просто велела: отредактируй быстренько вот тут. Он
подходил, мялся, заводил свое: если тебе не затруднит, даже меня попросить
ему казалось неловко.
Мы были разные, я сразу примеривалась, будет человек моим, или нет, и
что тогда смогу с ним сделать. Саша ни на кого не покушался, он был сам по
себе, как явление природы - падающий снег, текущая речка. Мне очень
хотелось, я могла бы повернуть речку вспять, разбомбить снежное облако, но,
глядя на Сашины безнадежно-упрямо сжатые губы, устремленный в себя взгляд,
чувствовала - последствия будут необратимы. А главное, я не знала, зачем мне
так надо сделать с ним все по-своему - потому ли, что я совсем не могу
иначе, или потому что оптимальность этого засажена и вбита в голову.
Я понимала, почему раньше шли в отшельники или в монастырь - убежать от
людей, которым ты можешь доставить вред, уйти туда, где тебя никто не знает,
чтобы никого нельзя было ни огорчить, не переделать. Я бы тоже ушла, если б
было кому растить Федьку. Вот выращу, буду ему не нужна, может, еще и уйду.
Я иногда думаю, скорей всего, я просто свихнулась, может, вполне
нормально, хотеть определенности, требовать, чтоб так или этак, устраивать
сцены, бить по морде, рвать волосы. Может быть, так и должна поступать
нормальная женщина, а все эти мысли - навязчивый бред, болезнь, комплекс,
возникший еще в детстве. Я помню, я, маленькая, лежу в кровати, слушаю, как
говорят мама с папой в другой комнате, обсуждая чьих-то взрослых, жестоких к
родителям детей. Я не очень-то понимала, чем плохи эти дети, но ясно слышала
покорность и смирение в родительских грустных голосах. Я вдруг очень хорошо
поняла, они не знают, как будет у них со мной, когда я стану большая, но
готовы принять любую долю. И я ужаснулась этому смирению и неизвестности,
какой же я буду, и что это время так далеко, а я не в состоянии сейчас
ничего сделать и ни за что ручаться и могу, значит, действительно, вырасти,
все забыть и сделаться плохой и злой.
Я не забыла, но все равно выросла злая, с неласковыми скорыми руками: я
мыла лапы щенку, взятому когда-то Федьке, торопилась, дергала шерсть, пес
скулил, ему было больно.
Любила ли, люблю я их - пса, родителей, Алика, Федьку, Сашу? Да,
любила, люблю, но щенок бежал, поджав хвост, в самый дальний угол, под шкаф,
когда, схватив протянутый простодушным гостем кусок колбасы, был застигнут
моим металлическим "Фу!", а потом умер от чумки. Да, люблю, но родители
часто смотрят с боязливой неуверенностью, ждут моего вечно раздраженного:
зачем судить, если не понимаешь? Да любила, люблю, но Алик бежал на Север, а
Федька еле выкарабкался, а бежать ему от меня некуда. И вот Саша тоже,
Саша - тоже краснел и пожимал плечами на вопрос, почему же он не летит на
самолете, и у него тоже было смущенно-растерянное лицо, и могла ли я
вцепляться мертвой хваткой, когда и сама толком не знала, лучше ему будет со
мной или хуже.
Что значит любить? Может, я вру, и вообще этого не умею? Я помню, мне
жутко хотелось потрогать волосы Алика, когда я слушала его пение у костра,
хотелось узнать, правда ли они такие жесткие, как кажутся. Был бездумный
туман на полгода, потом недоумение - вот и все. С Сашей не было тумана, мне
кажется, все у нас окончательно случилось, потому что так принято, нужно, мы
с Сашей отдавали дань этому закону. В первый раз, когда все было, он уходил
потихоньку, не зажигая свет, в темноте зашнуровал свои ботинки, очень тихо
прикрыл дверь, а я не спала и думала об Алике, о Федьке, о том, как ужасна,