"Ирина Борисова. Для молодых мужчин в теплое время года (рассказы)" - читать интересную книгу автора

него болит. Последние дни не может спуститься на двор, лежит, терпит, потом
все же делает свои дела в подносик и сразу заползает под кровать - стыдится.
Надо бы давно нести к врачу, соседей просить - язык не поворачивается, и
так-то им с ней мороки... Вчера ночью не спала - вспомнила про меня.
- А раньше-то что ж? - говорю я, расстегиваю молнию на сумке, беру
Жульку под живот - шерсть все такая же мягкая, шелковистая. Он покорно
виснет, я укладываю его в сумищу, собираюсь выходить, тетя Маня
останавливает, отводит к окну.
- Ты вот что, - строгим голосом, оглядываясь на сумку, говорит она,
Если скажут усыплять - не отдавай. Если только - нет, не отдавай! Таблеток
пусть дадут! Уколы я умею. Пусть лечат!
Под ее взглядом я ухожу. Мы садимся в полупустой трамвай, я ставлю
сумку рядом, пес кладет голову мне на колени, дремлет.
Мы едем, я смотрю на знакомые и чужие теперь кварталы. Вот здесь,
вместо этой транспортной развязки был старый деревянный мост, ухабистая
набережная, здесь бегали, играя в казаки-разбойники и стрелки я, Витька,
Валька и девчонки. Мариша с нами не бегала никогда.
Я смутно помню, какой она была тогда - худенькая, тихая девочка с
тощими косичками, говорили, она долго лечилась в детском санатории. Она не
бегала, лишь следила из беседки за играми в мяч, за нашими полетами с горки,
а когда все, накатавшись, разбегались, забиралась на горку тоже и осторожно
съезжала разок на корточках - совершенно мне неизвестное существо какой-то
другой породы, но явно дружелюбное, судя по понимающему радостно-улыбчивому
взгляду.
Однажды, где-то в те же времена, наказанный за шалость, я долго сидел в
беседке между мамой и тетей Маней. Мама, отругавшись, смотрела вдаль,
подперев кулаком щеку и, поучая, говорила: "К людям, Юрочка, будь
приветливым и добрым, старайся, делай, что можешь, и все у тебя будет
хорошо!"
Но разве надо было мне стараться, а, значит, заставлять себя делать
что-то, когда только при одном взгляде на Маришину склоненную голову на
длинной, тонкой шее, на слабые руки, комок подступал к горлу, я даже обнимал
ее бережно и осторожно, я боялся, что она такая маленькая и сломается, я
готов был бежать и творить самое невыносимое и трудное, и как жадно я потом
кидался на те мелочи, с которыми надо было справляться.
Я помню первый обед у нее дома, Мариша смотрит, будто ждет, то на меня,
то на маму с папой. Благосклонная Анна Николаевна кладет нам в тарелки по
рыбке, Мариша серьезно ест ее маленькой, оставшейся от детства вилочкой.
Теперь эта вилочка перешла к Сережке.
Потом был и первый серьезный разговор с Анной Николаевной и Пал
Палычем. Анна Николаевна, печально глядя на меня, говорила, что прежде, чем
связать судьбу с Маришей, я должен все продумать, потому что хоть здоровье
ее теперь налажено, все равно желателен щадящий режим. Я быстро перебил ее,
что, конечно, во всем буду помогать, многое по хозяйству я и теперь умею.
"Что вы там шептались? Почему без меня?" - обижалась потом Мариша.
Мы много шептались и после, когда должен был появиться Сережка, мне
казалось немыслимым, что у нее, хрупкой и маленькой, должен еще кто-то быть,
мы очень боялись, но все обошлось. Мы привезли их, и Мариша плакала, боялась
подойти к Сережке. Она так и не научилась хорошо пеленать, и ночью Сережка
признавал только меня, я наловчился вставать и не будил ее, и она снова