"Ирина Борисова. Для молодых мужчин в теплое время года (рассказы)" - читать интересную книгу автора

раскапризничавшихся детей пассажиров вечернего автобуса, или на красотку в
затейливом халате, ленящуюся пропихнуть палкой содержимое ведра в
мусоропровод, чтоб скорей бежать к голубому экрану, вспоминал ли он
конструкторов на былой работе, которые мучились, терзая остатки шевелюр,
гадали, как и в сроки уложиться, и подпись получить, он в первую очередь
думал не об эгоизме пассажиров, не о беспробудной лени, в которой погрязла
молодежь, не о безответственности конструкторов - теперь он прежде всего
представлял угрозу, существования которой беспечные люди не замечают, а ведь
автоматический молоток может обрушиться на каждого.
И поколебалась его уверенность в собственном знании - он не мог научить
людей, что им делать, побывав сам в такой унизительной роли.
И от сознания этой общей беззащитности его и людей, живущих все-таки в
одном мире с ним, перед чуждыми и злыми мирами в нем начинала вырастать
жалость к этим ничего-то не подозревающим людям, и эта всеобщая жалость
потихоньку размывала и раздвигала границы категорий. Конечно, совсем свои
оставались все же совсем своими, но и все остальные не были уже так
безнадежно далеки. И хотя внешне он остался таким же молчаливым и нелюдимым,
но писать объявления на лестнице ему что-то больше не хотелось, и в
транспорте он если и ворчал, то без былого энтузиазма. А, главное, изменился
взгляд - в глазах стало больше грусти и меньше отчуждения. Жена и сын, видя
это, вздыхали, что он сдал и постарел, но он думал теперь о беззащитности
своей и других людей, о том, что если бы и другие понимали ее, как он, то,
может, сумели бы что-то сделать, чтобы защититься от злых миров.

Посреди дороги

Я приезжаю к бывшей нашей соседке тете Мане - так звали ее когда-то,
зовем и теперь. Я не был здесь лет семь, как переехали, звонить - звонил,
все теперь заменяет телефон. Я приезжаю днем, долго не открывают - соседи,
видно на работе. Наконец, дверь подается, я даже не узнаю - совсем, совсем
старуха! Вру: да бросьте, тетя Маня, такая же вы, ну пополнели. Что с
Жулькой? Она, охая и пришептывая, какой вот я стал, опираясь на костыль,
шаркая, ведет по коридорным заворотам - я отмечаю здесь и там чужие,
незнакомые вещи - тумбочки, шкаф, - открывает дверь в комнату, кружевные
занавесочки те же, но серо-седой, вовсе незнакомый пес не узнал, не вскочил,
не завилял хвостом, только челка приподнялась и опустилась - посмотрел
тусклыми, укоризненными какими-то глазами.
Она говорит, а я смотрю то на нее, то на Жульку, слушаю, а внутри в
резонанс что-то тоскливо дребезжит. Она говорит, что ей не спуститься уже по
лестнице, полиартрит с каждым годом все тяжелее - продукты, вот не знает,
как и благодарить людей, давно уже приносят соседи. Она мелко смеется,
радуется, что на счастье не привел бог в отдельную квартиру, а как ведь
хотела, аж до слез. Я смотрю на нее, на замершую на коврике грязно-серую
шкурку, я вспоминаю, как когда-то толстолапый, веселый пудель громко лаял,
сверкая блестящими муравьиными глазами, несся со всех ног за нашими
мчащимися друг за другом санками, напрыгивал, все сбивалось в кучу-малу
визг, шум, лай и тети Манино требовательно-зычное: "Жулька, кому сказала,
домой!"
Я спрашиваю: "Ну, а с ним что?" Она мрачнеет - месяца два как что-то
случилось. Ночью сначала поскуливал, теперь воет, будит соседей, что-то у