"Леонид Бородин. Без выбора (автобиографическое повествование)" - читать интересную книгу автора

выматывался до апатии. Лишь потом, когда наконец перевели на проходку, по
достоинству оценил я специфику моего нового рабочего места.

Больше половины рабочих рудника были бывшие зэки. Инженерный состав
также наполовину состоял из бывшего "горнадзора". Так, по крайней мере,
обстояло дело на моем участке. Сохранилась даже "национализация" профессий.
Латыши, к примеру, достаточно компактно трудились на поставке крепежного
материала и на откатке. Чеченцы - исключительно на проходке, немцы -
маркшейдеры, литовцы - крепильщики. О последних и речь.
Они, пятеро, молчаливые и бородатые, на контрольной проходной, где нас
обыскивали на предмет курительных принадлежностей, появлялись всегда вместе.
Женщины-шмональщицы никогда почти не касались их, знали, что некурящие, но
каждый непременно останавливался на месте досмотра и лишь после разрешающего
жеста делал несколько шагов вперед, поджидая остальных. Потом все мы шли на
платформу нулевого уровня, откуда электричка в микровагончиках развозила нас
по участкам. В "купе" помещалось шесть человек. С какого-то времени я стал
стараться попасть шестым в их компанию. Вот так и началась странная моя
игра, которой увлекся настолько, что, когда пришла пора из игры выйти,
потребовались усилия и насилие над собой, ни с чем в опыте моем не
сравнимые.
Итак, я стал пристраиваться к компании литовцев-крепильщиков всякий раз
по пути к участку, а иногда и на выходе, хотя здесь подгадать было труднее,
поскольку крепильщики, закончив работу, могли выйти раньше или, наоборот,
задержаться в штреке дольше обычного. Когда все это превратилось в привычку,
не вспомнить. Хуже того, каждая неудача, то есть невстреча с литовцами на
проходной, превратилась в дурную примету всего рабочего дня. Дважды я
травмировался в руднике, и оба раза тому предшествовало непопадание с
литовцами в одно "купе". Как-то я был пойман начальником спецпроходки за
курением и схлопотал в зубы (что было тем не менее неслыханной добротой с
его стороны, потому что за курение в метановом руднике судили), - в тот день
кто-то опередил меня и пристроился шестым к бородачам. И наконец, когда я
подорвался на собственном патроне скального аммонита и Леша-чеченец, рискуя
жизнью, выволок меня из загазованного штрека - в то утро я вообще просмотрел
литовцев на проходной.
Обычно, пристроившись с краю, все пятнадцать минут движения электрички
от платформы до участка я сидел, изображая дремлющего, но сквозь
полуприкрытые веки рассматривал их, моих полусоплеменников, вслушивался в
неторопливый говорок чужого языка, и язык этот никаких эмоций не вызывал во
мне. Житель российской глубинки, не знавший иностранцев, почти до зрелого
возраста сохранил я наивное изумление ко всякому иноречию, когда
сомневаешься, возможно ли человеку понимать человека, обмениваясь столь
странными звукосочетаниями, и вообще, по силам ли такими звуками отразить
все разнообразие человеческого восприятия мира. Позже, читая на английском
Голсуорси и Диккенса, не раз ловил себя на том же самом изумлении -
способности другого языка отразить тонкость ощущения или глубину мысли.
Смеялся над собой, но барьер сомнения к чужому языку, кажется, так и не
преодолел до конца.
И тот язык, каким говорили мои соседи по "купе", был мне чужд и дик,
но, однако, отчего-то меня устраивало непонимание их речи. Оно возбуждало и
поощряло мою фантазию. Я придумывал тему, какую они могли бы обсуждать, и