"Леонид Бородин. Гологор" - читать интересную книгу автора

колени с деревьев и кустарника, что нависали над тропой, с промокших брюк
вода стекала в сапоги, с шеи - на спину и грудь. И он уже не шел, а плыл с
собакой на руках и ресницы лишь чуть-чуть поднимал, чтобы не пройти нужное
место. Какое место? Никакого места не было. Он обманывал собаку, когда
говорил ей, что знает место, где ей будет хорошо. Собаке везде будет хорошо,
где не будет боли. Он тоже не хотел боли. Он хотел, чтобы ее было меньше, и
потому уносил собаку от зимовья.
Подъем кончался. И если подниматься было мало смысла, то спускаться
дальше вообще смысла не было. Он сделал несколько шагов в сторону от тропы в
туман, хотел остановиться, но остановился, лишь когда тропа начисто исчезла
в тумане. Встал на колени и, согнувшись, положил собаку на мокрую траву.
Собака вскрикнула, заскулила. С трудом вытащил из-за спины топор и, не
снимая ружья, начал рубить раскисшую землю. Яма сразу же заполнялась водой,
он вычерпывал ее руками и рыл глубже, до тех пор, пока хватило рук. Потом
поднялся, снял ружье. Собака не глядела на него, она вся ушла в себя, в свою
боль, дрожала от сырости и холода...
Погладить на прощанье не рискнул, боялся причинить лишнюю боль. И
вообще не позволил себе сантиментов. Когда стрелял, глаза не закрывал.
Дождался, когда утихнут последние судороги, взял на руки так же бережно, как
живую, и опустил в могилу, которая уже наполовину заполнилась водой, так что
только шерсть на боку да ухо виднелись... Закидывал руками. Земли не
хватило, и он накидал топором бугорок дерна...
Дождь усилился и прибил туман, но видимость не улучшилась. Были уже
настоящие сумерки. Где-то за соседней гривой погрохатывало. Он вышел на
тропу, и не оказалось сил возвратиться в пустое, нетопленное зимовье. Потому
пошел дальше вниз по тропе, к Селиванову, хитроватому, проворному мужичку,
удачливому охотнику и забулдыге. Не думал о том, что пути добрых семь
километров. Ниточки не было на нем сухой, но холода не чувствовал, и только
сапоги отяжелели. Разуться и вылить воду было лень...
Селиванова он раньше недолюбливал, но сейчас ему нужна была живая душа,
и даже не для общения - для присутствия...
Подумать только! Он всегда гордился тем, что знал цену одиночеству.
Собаку в счет не принимал. Но вот нет ее, и жутко, и муторно, и бессмысленно
стало само одиночество. Именно теперь, когда не стало собаки!
Когда уходила Татьяна, была боль, была обида, было предчувствие
пустоты, но пустоты не было. Он проводил Татьяну до тракта, и когда она уже
села в кабину попутной машины, и когда машина уже тронулась, он все еще
чего-то ждал и стоял, как вкопанный, на обочине. Действительно, машина вдруг
остановилась, и он бросился к ней. Татьяна высунулась из кабины и прокричала
ему: "Там, на чердаке... черничное варенье в банке..."
Машина снова рванулась и словно переехала его всеми четырьмя колесами.
Он стоял и хохотал на середине дороги, но поймал себя на театральности,
сплюнул, зачем-то снял ружье и шарахнул в облако из обоих стволов.
Так хоронил любовь. Вспомнив сейчас об этом, он остановился, снял
ружье, взвел бойки. Выстрелил только один ствол. Во втором была гильза. Так
хоронил друга.
Не может современный, образованный человек жить без театральности. Не
может он просто смотреть на мир, чтобы при этом одним глазком не коситься на
самого себя. А видеть себя хочется в достоинстве, в соответствии с запросами
духа, на уровне мировых стандартов мужественности и самообладания. А где ж