"Леонид Бородин. Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова" - читать интересную книгу автора

уселись. Помянули мужиков, на войне пропавших, сперва своих, по второй
когда - вообще за всех, по третьей - за свои доли, перекусили, песню спели
про того, который "с горочки спустился", потом поднялись как ни в чем не
бывало, в руки метлы и махали ими напару, пока в тунельную черноту не
уперлись. Пошли назад. Лизавета тащила метлы да сумки, а тетка с длинным
молотком-кувалдой зигзагами от одной пути к другой, и где костыль шпальный
из шпалы вылез, тут ему и удар по шляпке. А поезда - то с одной стороны, то
с другой, только успевай скатывайся с рельс. До своего дома дошли, метлы
побросали и теперь уже по участку Валентины топали. Лизавета отобрала
кувалду у тетки и, как попадался худой костыль, колотила по нему, да только
с одного разу, как тетка, вбить не удавалось, и в том тетке радость и
гордость: мол, что баба - мужику дай, и он, если без опыта, только шпалы
уродовать будет, потому как не в силе дело, но в точности глаза.
Валентина, родная теткина дочь, на четыре года только старше Лизаветы,
но от картошки располнела, от работы ссутулилась, от сквозняков байкальских
лицом потемнела - меньше сорока ни за что не дашь. Теперь втроем сидели на
выступе у откоса, еще раз по первой, второй и третьей за все то же - за
мужиков да за себя, и после втроем с песнями назад, к дому-сиротке. До
вечера говорили-говорили - все переговорили и все, что было, выпили, а
вечерней "мотаней" Лизавета уехала в Слюдянку и до самой Слюдянки, в окно
уткнувшись, проплакала тихо за все прожитое, и не потому, что худо оно было
или хуже, чем у других, просто - душа так устроена, чтоб жизнь, которая уже
прошла, оплакивать, и чтоб той, что еще впереди, шибче радоваться.
Целая неделя ушла на то, чтоб к новому житью приспособиться. Две
большие комнаты квартиры бывшего председателя нечем было обставить. Все свои
сбережения до копейки ухнула разом, но привезла на дрезине по специальному
заказу шифоньер и тумбочку трехполочную для книг. Вместе со старым шкафом и
кроватью-полуторкой с настоящей периной, желтым покрывалом, в цвет
блестящему шифоньеру, и высокими, как положено, подушками комната вроде бы
вид заимела. Со второй комнатой, что отделена от первой, как и во всех
типовых домах дореволюционной постройки, громадной русской печкой с лежанкой
не меньше чем на трех человек, с колькиной комнатой, было сложнее: кровать,
стол да стул с табуреткой, но Колька шалел счастьем. Еще бы! В
десятиметровке, где они жили до того, можно было только лежать, сидеть и
стоять. Здесь же хоть через голову кувыркайся... Но о Колькином счастье
разговор особый.
Лизавету немного тревожили два обстоятельства, связанные с новым
местопроживанием: круглосуточный грохот поездов, от чего отвыкла, и
байкальские шторма. Там, на километре, дом их стоял хоть и близко к берегу,
но все же на высоте железнодорожного полотна. Теперь волна будет колотить
чуть ли не в стену дома - когда научится засыпать вовремя?
Но была еще одна тревога совсем другого свойства. Из крайнего окна ее
комнаты, если чуть пригнуться да глянуть под самое небо, виден клочок
гарнизонной площадки, как раз тот клочок, на котором по утрам, как и столько
лет назад, так, будто на свете ничего не изменилось с тех пор, выставляет
себя напоказ всему свету хвастунишка-красавец старшина, девичья влюбленность
в которого не прошла, не забылась, но теперь, понятно, не радовала своей
живучестью, но злила и, кажется, даже унижала. Короче - тревога и помеха, но
уже в первое же утро высмотрела, и во второе опять пялилась, приседая на
корточки у подоконника, и потом... С этим надо было что-то делать. Уверяла