"Леонид Бородин. Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова" - читать интересную книгу автора

не испытывала, потому что за годы насмотрелась на бедность работяг-путейцев,
а ведь еще надо иметь в виду, что путейцы - льготники, с колхозниками
сравнить если или хотя бы с теми же работягами слюдфабрики, где свою
трудовую жизнь начинала. А тут отсиделся здоровый мужик на "броне" всю
войну - знать, шибко удобный был для прочих начальников. Нет, не
сочувствовала, хотя и неприязни не выказывала.
Вечерней "мотаней" уже по сумеркам вернулась в Слюдянку. В три дня
собралась, с кем надо, со всеми попрощалась, долги кое-какие мелкие раздала,
в отделении дороги заказала на субботу дрезину, а на оставшиеся два дня,
пристроив сына Кольку к соседям, махнула на свой родной километр, где мамка
ее приемная, тетка Глафира, жила с одной, при ней оставшейся дочкой
Валентиной, перегулявшей в свое время со всеми свободными мужиками на
ближайших километрах, но так и не вышедшей замуж.
Когда "мотаня" приткнулась у дома-будки, там уже никого не было. На
дверь накинут ржавый висячий замок, так, для порядка, Лизавета помнила, этот
замок и в ее время был без ключей. Только накидывался. Чужих людей не
бывало, свои, если кто с другого километра по случаю при доме окажется, без
нужды в дом не войдет, а если нужда какая, так милости просим - свои ведь.
Пропал на войне чудной Глафирин мужик, пятерых чужих детей пригревший,
но так и не заимевший своих. Говорили в народе, что война, дескать, равно
забирала - что хороших мужиков, что плохих. Может, оно и так, только
равенство это все равно было не в пользу жизни, так что жизненного
повреднения на долгие годы не миновать - одних детей недорожденных кто
посчитает?..
Переоделась в Валькино тряпье, попила чаю с пряниками слюдянского
производства, отыскала рваную телогрейку, кирзухи стоптанные, платок с
двойной подшивкой от тунельных сквозняков. Сарай с инструментами едва
прикрыт. Обычный набор: метлы, кувалды, шпальные костыли, прокладки,
противоугоны - все с запасом. Кинула метлу на плечо, в руке матерчатая сумка
с бутылкой водки и закуской, что заранее, еще в Слюдянке приготовила, и
пошла в восточную сторону, где был участок Глафириного мужа, а теперь,
понятно, ее участок. От Байкала, от байкальского льда холод шел низом, а
солнце весеннее уже нагревало скалы, и от скал чуть приметным парком
источалось тепло, едва-едва ощутимое, - все знакомо, все родственно до слез,
только слезы отчего-то не радостны, совсем не радостны.
Один поезд обогнал, прижав Лизавету к самому краю тропы-бровки, только
шаг назад - и полетишь под откос в темные проталины, что уже образовались
вдоль береговой кромки. Отвыкла... Перешла на скальную сторону, а тут с
другой стороны товарняк с цистернами - теперь прижимайся спиной к бугристому
скальному срезу. Все, чужая она здесь. А ведь козявкой была, когда в школу
на сорок пятый километр ходила и никаких страхов не имела... Чужая! Разве
что Байкал... Глянешь, щурясь, на сверкающую ледяную равнину - и в душе
покойнее, потому что, вечный и беспеременный, связует он всякие жизненные
разрывы в цепочку, а в цепочке уже каждому звену свой смысл...
Согбенную теткину спину увидела издалека. Когда сошлись, были слезы,
объятия, попреки, что позабыла, что за деньги, конечно, спасибо, но приехать
на денек-другой нешто за год времени не находилось... вот ведь какую
вырастили да воспитали, в больших начальницах ходишь... Лизавета плакала,
терлась о грязное плечо теткиной телогрейки. Побросали метлы, выбрали
местечко под скальным срезом, где пара шпал от прошлогоднего ремонта,