"Леонид Бородин. Расставание" - читать интересную книгу автора

будет докладывать о готовности своего отдела принять повышенные
соцобязательства в честь предстоящего съезда, это все неважно, потому что
дома у него на полке "Мастер и Маргарита", а в прошлом году один диссидент
оставил у него на хранение пишущую машинку, а в позапрошлом некоторая часть
гонорара за статью ушла, ни больше, ни меньше, в фонд помощи... "Ах, Арбат,
мой Арбат!"
Ну, а для меня Москва - любовь или ненависть? Привязанность - вот
слово, точное и безоценочное. Привязаться можно к чему угодно, - я привязан
к Москве.
Я схожу с поезда, и с первого шага я повязан ритуалом моей московской
жизни. На Кропоткинской у выхода из метро я ныряю в телефонную будку и звоню
домой. Это правило. Отец, возвращаясь из отъездов, тоже звонит на квартиру.
У меня может быть женщина. У него может быть с меньшей вероятностью, но
может, и я звоню. Дома никого, и это хорошо. Я почти бегу по улице, в
подъезде лишь кидаю взгляд на почтовый ящик. В нем ничего. Значит, отец был
сегодня. Щелкаю замком и - дома. Заглядываю в отцовскую комнату. Там
порядок, как всегда. В холодильник. Полно. И теперь лишь к себе.
Пыль. Отец не прикасается к моим бумагам. Отец у меня, что надо! Я
разбираю чемодан, швыряю на стол материалы командировки, белье в ванную,
точней, под ванну, чемодан под кушетку. На кушетку падаю сам, а под рукой
телефонный провод. Звонить? Нет, что-то не хочется. Обстоятельства моей
личной жизни выбили меня из привычной колеи. Комната моя, которую ценил
безмерно, изолированная, шестнадцать метров, полная книг, увешанная
репродукциями и даже подлинниками, с окном в сквер и на простор за сквером,
что-то она сегодня пустовата. И я вписываю поповскую дочку в этот интерьер и
пытаюсь ее глазами взглянуть на каждую деталь и на самого себя,
развалившегося на кушетке у телефона.
Икона прошлого века рядом с фотографией Солженицына, это вполне
по-московски, но я беру икону Тосиными руками и смотрю в угол, где
репродукция "Дон-Кихота" Пикассо. Тонкими, гибкими Тосиными пальчиками я
осторожно снимаю Рыцаря Печального Образа и пристраиваю на его место икону.
С полки антиквариата, из плотного ряда старинных переплетов вынимаю Библию и
держу ее в руках, прижав к груди; ее некуда положить, чтобы она была
отдельно от прочих вещей и книг, нужна полочка под иконой, и Тосиными руками
я уже не могу ее сделать. Впрочем, я и своими едва ли что-то смогу. На
редкость умными руками одного моего приятеля я сооружаю полочку в углу, и
Библия на месте. Но не у места оказывается журнальный столик, и я сдвигаю
его вплотную к письменному столу, стол оттаскиваю к книжной стенке, снимаю
навесные полки и навешиваю на другие места; на пол летят картины,
репродукции, фотографии, кушетка подперла дверь, телефон у черта на
куличках. Я умаян и раздражен. Я выставляю поповскую дочку из комнаты, и все
снова на своих местах, и обретается некоторое спокойствие, только некоторое,
потому что поповская дочка за дверью, а там ей не место, ее место рядом со
мной, и поэтому она снова входит в комнату легкими шагами, обводит комнату
взглядом, взгляд ее останавливается на иконе, что рядом с Солженицыным, она
протягивает к ней руки... и сейчас все начнется сначала! Я хватаю с рычага
телефонную трубку, звоню матери. Приехал? - спрашивает она.
- Приезжают из отпуска. Из командировки прибывают. Здравствуй!
- Здравствуй! Здоров?
- Слава Богу!