"Леонид Бородин. Расставание" - читать интересную книгу автора

утром, и ты тоже еще будешь спать... И потом будет все... Да? С тобой у меня
все будет иначе! Так ведь? Не случайно же мы встретились...
- Конечно! Конечно! - шепчет она. - Так тебе судил Господь. И мне.
- Я даю тебе слово, я попробую понять то, чего не понимаю. Не из другой
же я материи создан!
Я сажусь на подоконник, сжимаю ее крепко, до стона, целую лицо,
разжимаю руки, спрыгиваю на землю, бегу, взлетаю на чердак по приставной
лестнице, падаю на постель и плачу без звука. Потом, завтра или позже, я все
это отрефлектирую и разложу на составные, но сейчас у меня редкий счастливый
миг искренности, я так рад ему, я верю, что миг этот может быть продлен, что
он может быть вечен.

1

Мой отец для меня хороший человек, потому я и живу с ним, а не с
матерью. Мне удобно с ним, и этим он для меня хорош.
Он - человек удивительного здоровья, у него вместо нервов струны от
контрабаса. Не существует ничего в мире, что могло бы вывести его из себя.
Чем больше я присматриваюсь к отцу, тем больше поражаюсь его уникальности.
Весь мир, всех окружающих, все свои дела, личные и служебные, он
воспринимает так, как будто в целом свете он - единственная реальность, все
же прочее - кинематограф, то есть можно, конечно, позволить себе некоторые
эмоции, но предаваться им всерьез по меньшей мере смешно.
Я не встречал второго такого человека, который мог бы так пожимать
плечами. В этом неповторимом жесте больше философии, чем в рассуждениях
любого из стоиков. Это его пожатие плечами я долго учился копировать, но где
там!..
Под конец совместной жизни мать от этого жеста впадала в истерику -
получала в ответ такой же точно жест, но теперь уже по поводу ее истерики.
Небывалое равнодушие ко всему миру и к человечеству позволяло отцу
довольно часто высказывать весьма трезвые и резонные мысли, которые служили
для меня пищей для размышлений. И где-то к двадцати годам мать начала
присматриваться ко мне с откровенной отчужденностью и даже враждебностью.
Люська, младшая сестра, материн адъютант и единомышленник, та, щурясь
презрительно, выносила мне приговор: "Папин сыночек! Такой же толстокожий!"
Мать неуверенно защищала, а я не обижался. В материнском неравнодушии я тоже
не видел истины, про себя же знал - кожа моя тонка и чувствительна, и если я
не буду повышать свой болевой порог чувствительности, трудно будет в этом
мире, где каждый норовит наступить тебе на ногу, поддеть локтем, уколоть
языком.
В эпоху потепления мать с Люськой отчаянно задиссидентствовали. Их
однокомнатная квартира на Новослободской гудела голосами и шуршала
Самиздатом. Что говорить, это было веселое время! Пахло озоном, а как
дышалось! Тарахтели машинки, множа и множа вырвавшееся из бездны молчания
человеческое слово. И я закрутился в потоке разномыслия. Отцовская квартира
превратилась в перевалочную базу торопливо настуканных машинописных листов.
Отец прочитывал все, что я приносил, говорил: "Любопытно" или "Интересно", а
иногда коротко: "Чушь", и, как мне казалось, через минуту забывал о
прочитанном. Ничто не могло поколебать его спокойствия. Он даже не
высказывал беспокойства, что могут быть неприятности из-за этой макулатуры,