"Леонид Бородин. Третья правда" - читать интересную книгу автора

было, власть его тяготила и сковывала жаждущего самостоятельности и свободы,
рано осознавшего себя взрослым Андриана, единствен-ного сына своих
родителей. Что-то брезгливое и презрительное было в отношении отца к хилому
и худосочному сыну; может, потому не слишком переживал Селиванов смерть его
(мать умерла еще раньше), и не только не испугался своего одиночества, но
напротив, обрадовался ему как обрете-нию свободы и великих прав на тайгу и
на жизнь, и на все, что давала жизнь в тайге.
Было двадцать четыре года ему, когда публично осмеяла его рябая девка
Настасья, и с тех пор больше никогда не приходила в голову мысль о женитьбе.
Как-то так получалось, что каждый раз, если испытывал он мужское томление,
бежал в тайгу, и тайга подсовывала ему (точно знала!) такую охотничью
загадку, которая выматывала его до полной утраты всех сил, в том числе и
мужских; и когда после, уставший и размягченный, засыпал он на нарах в
зимовье, баба могла присни-ться с четырьмя ногами и с рогами изюбра на
голове; и он уже никаких иных желаний не имел, как шлепнуть ее из обоих
стволов вразнос крупной картечью.
Мудрое и великодушное властвование, которого жаждала его душа,
Селиванов осуществлял по отношению к собакам. Их всегда было у него две:
кобель и сука. Обученные всем таежным премудростям, прирученные ко всякому
домашнему пониманию, всегда в меру кормленные и ухоженные, - они были
гордостью его и источником побочного заработка. Щенки их ценились в деревнях
на несколько шкурок соболей, а заявки на них Селиванов получал на две вязки
вперед. Сколько бы щенков ни принесла сука, он оставлял жить не больше пяти,
для сбережения славы отбирая самых крепких и здоровых. Время собачьей любви
было для него праздником. Когда подходил день вязки, он забирался с собаками
в самое дальнее зимовье, по делам не ходил, кормил, кобеля особенно, до
отвала заранее заготовленным мясом, а утром того дня, когда все должно было
свершиться, ласков к собакам был по-матерински; и все происходило на его
глазах, с его одобрения и при его поощрении; когда же уставшие и довольные
собаки, тяжело дыша, расстилались у его ног, он гладил их, и хвалил, и
ласкал, и приговаривал что-то такое, что только очень любящие люди говорят
друг другу, и то редко. Ну, а во время родов собачьих все человече-ство
могло встать вокруг тайги, во сколько рядов получится, и уговаривать его в
один голос прийти и царствовать на земле, - он бы и ухом не повел! Так, по
крайней мере, он сам говорил себе вслух, сидя на корточках около рожающей
суки.
И хотя человечество не вставало вокруг и ни к чему Селиванова не
призывало, тем не менее, оно покушалось на таежную тишину, врывалось в нее
агонией своей суеты и пустоделицы.
Убили отца. Потом замахнулись на него самого, Андриана Никанорыча
Селиванова, но споткнулись. Он постоял за себя. Он выжил, чем не может
похвастаться кое-кто другой. И пусть пришлось хитрить, и следы заметать, и
прикидываться ихним, и грех свершать тяжкий, а волю себе он все-таки
выхитрил и остался как он есть - сам по себе.
Только что говорить: с годами стала нет-нет да заползать в душу тоска.
Она-то и свела однажды тропы Селиванова и Рябинина в перехлест и переплет.
Упираясь камусами в снег, тащил он нынче раненого егеря в свой холодный
и нежилой дом, и было у него такое чувство, что как плохо ни получилось, все
оно к лучшему, и что тащит он к дому не беду, а удачу, почти добычу, о коей
мечтал втайне и домечтался. Рану рябининскую Селиванов всерьез не принимал.