"Леонид Бородин. Третья правда" - читать интересную книгу автора

вот - уже опасность. Напрягайся, чтоб избежать ее: хитри, ловчи,
притворяйся, уступай-не уступай, беги или оставайся, а зачем все это?
В тайге же человек всегда только вдвоем: он и тайга; и если язык тайги
понятен, он с ней в разговоре - бесконечном и добром.
В тайге Селиванов пьянел от власти, потому что там не было ничего ему
неподвластного, и власть эту не нужно было утверждать каждый раз заново,
когда возвращаешься: просто приходи и вступай во владение. На зверя у тебя -
стволы, на дерево - топор, на шорохи - уши, на даль - глаза, на красоту
радость, а на опасность - умение.
Когда дорога от людей где-то превращалась в тропу, а тропа, сужаясь,
становилась тропой одного человека, ее создателя и хозяина, когда лес за
человеческим жильем становился тайгой (а переход этот незаметен и
необъясним), Селиванов, обычно до того всегда шедший молча, глубоко и
радостно вздыхал и произносил: "Дождя б не было!" или "Ничего погодка
нонче!" Говорил он это просто так, не вникая в смысл сказанного, но громко и
облегченно, словно получал, наконец, право вольного голоса и свободы.
Давно миновало то время, когда огорчали его неудачи на охоте, когда он
даже ружье мог кинуть на землю и браниться вслед ускользнувшей добыче.
Теперь о том вспоминать было смешно. Теперь если, к примеру, белка прыгнула
раньше выстрела и ушла по деревьям, уводя за собой собаку, Селиванов
улыбался ей вслед и думал о ней с уважением, даже собаку мог вернуть свистом
громким и резким и приказать: "Пусть живет, ищи другую! Мало ли глупых то!"
И если даже ценный и нужный зверь уходил от него, все равно не было в том
неудачи, потому что это ведь удача - встретить зверя хитрее себя. И в этом -
интерес.
Уважая тайгу, признаваясь себе в этом (он просто не знал слова
"любовь"), Селиванов не уважал людей. А суету их, что развели они за
пределами тайги, в тесном и шумном мире, презирал даже, полагая, что ему
лично повезло родиться тем, кто он есть, и там, где он есть, хоть не повезло
ему в теле и в росте. Но и то выходило к лучшему, потому что будь он эвон
таким битюгом, как Рябинин, разве удержался бы от соблазна вступать с людьми
в спор, не соблазнился бы мощью своих кулаков да голосом зычным? Ведь
честолюбие - грешок этакой - разве не знал его за собой?!
Все так! Но вот Рябинин. Когда Селиванов увидел его впервые, сумрачного
и крепкого, как кедр-дубняк, он, этот егерь, заинтересовал его сразу. В
интересе была странная ревность, близкая к зависти, и это незнакомое и
неприятное чувство начало все чаще и чаще гонять Селиванова на участок
егеря; оно же заставляло делать маленькие пакости поначалу, а потом толкнуло
уже на открытый вызов и соперничество, которое завершилось теперь
селивановской картечиной.
Может, будь Селиванов откровеннее с собой, признался бы, что давно
жаждет иметь товари-ща, которому можно многое рассказать и которого
интересно послушать. Но к такому товарищу заранее предъявлял множество
требований: должен был он обладать такими качествами, которые в одном
человеке редки, а может, и вовсе не бывает таких сочетаний: чтоб человек был
силен и добр, верен и надежен, умен и не болтлив, чтобы умел быть близким и
не надоедал, чтоб нуждать-ся в нем, но не зависеть, чтобы не опасен был
человек для твоего спокойствия - вот что главное.
С отцом, когда тот был жив и они вдвоем шастали по тайге, было
стеснительно. Отец был человек жестокий и суровый, душевности между ними не