"Леонид Бородин. Ушел отряд" - читать интересную книгу автора

для прохода конского и человечьего. Утверждал Пахомов категорично, что ни
один белобандит, что рядовой, что генерал, а был будто бы и генерал, ни один
не ушел из этих мест живым. Ушли только мужичье с бабами да детишками, и
куда после того подевались, никому не известно. Ушли, само собой, под
конвоем красноармейцев. Без подвод и скота, с одними котомками. Одна деревня
была сожжена начисто, две другие частично, и лишь через пяток лет стали
завозить сюда людей с голодных мест, с реки Волги и еще откуда-то,
отстроиться кой в чем помогали, а хозяйства всякие своими руками и с
радостью большой начали сотворять прибывшие, как рай понимая новое свое
жилье, где с голоду пропасть даже самый ленивый не сможет, потому что лес
вокруг, в лесу зверья тьма, грибов и ягод... И еще сады. Настоящие яблоневые
сады, от огня хоть и пострадавшие, но, людям радуясь, будто ожили и
плодоносили без роздыху десять лет.
Откуда в болотной глуши яблони, да еще сортов сладчайших, про то и
Пахомов будто бы не знал доподлинно, лишь все в одну и ту же сторону рукой
отмахивал, на горку сосновую, где якобы с незапамятных времен остатки
настоящего каменного дома прощупываются во мхах и хвое многослойной.
Сам он, как рассказал, контуженный артиллерийской бомбой, то есть
оглушенный до полупамяти во время изничтожения белобандитов, потерян был и
забыт, но ожил, отзимовал, в единственном недогоревшем доме с грехом
пополам, по весне землянку откопал и зажил в одиночестве, "ночами слезами
плакая" по всей родне, что постреляна была красноармейцами за то, что с
врагами советской власти жила "вась-вась" и будто бы даже обороняться им
помогала, как и многие другие, кого тоже постреляли.
Намекал еще Пахомов, что по правде фамилия у него совсем другая и что
рода он не крестьянского.
Когда протрезвился, на коленях будто бы ползал, умолял, чтоб не
сдали...
"Ежата" Валентина Зотова хоть и сопляки, но с особым нюхом, сразу
"сделали стойку" на Пахомова...
"Ежатами" и в отряде, а потом и в деревнях стали называть тех
энкавэдэшников, что привел Зотов в отряд. Про ихнего бывшего наркома Ежова
уже и черви позабыли, а народец вот помнил, оказывается. И где? В Богом
оставленном заболотье.
Молодые, сплошь идейные, гибель своего отряда переживали надсадно, в
толк взять не могли, как сотня фрицев, на которых напоролись при переходе,
вдруг без всякой команды рассыпалась веером по мелколесью, взяла в
полуобхват две сотни хоть и не шибко обученных, но вооруженных и не
трусливых и перещелкала своими автоматиками, длинноручными гранатами
позакидала, да потом еще преследовала пару километров и добивала,
добивала... А им, выжившим, и похвастаться нечем, потому что хоть и
сопротивлялись, как могли, и фрицев падающих видели, а скольких положили, не
понять, не до подсчета было. Всех своих командиров потеряли - то ж
фактически преступление.
Слушая их рассказы, Кондрашов теперь уже без стыда вспоминал свой
собственный бег по болотам, когда ни на раненых не оборачивались, ни на тех,
кто в болотные ловушки проваливался... Упади он, командир, и на него не
оглянулись бы.
- Будем учиться воевать, - говорил.
- А то нас не учили! - кипятилась молодежь. - И где учиться-то? Здесь?