"Игорь Боровиков. Час волка на берегу Лаврентий Палыча " - читать интересную книгу автора

Но я мыслью этой с блокадником Севой делиться не стал. Он бы не понял,
обиделся. Я просто предложил ему выпить за Городового, правильного
питерского стража порядка, который никогда никого не забирал в вытрезвитель.
Сева очень хорошо тостом этим проникся и поддержал. А сейчас я его сам с
собой повторю и прощения попрошу у всех честных русских городовых,
взбесившимся народом с крыш сброшенных. Простите, братцы, вы нас, потомков
козлов этих бешеных.
Вечная вам память! Поехали!...
... Впрочем, я опять отвлекся, посему вернусь к собственному
жизнеописанию. Годы шли, я жил в этом городе и его, столь терзающие меня
призраки, исчезли, растворились в облупленных ленинградских стенах, а сам
Ленинград как бы стал продолжением меня самого, так что я себя без него
просто и помыслить не мог. И пробыл я в Питере до февраля 1968, когда,
вдруг, очутился в совершенно другой, чужой и ослепительно яркой жизни: в
позавчера еще бывшей французской заморской провинции Алжир. Это я-то, из
зассанного снежного мира кособоких дровяных сараев, обшарпанных задних
дворов и черных лестниц Лештукова переулка, передовиц газеты "Правда" и
решений очередного исторического съезда КПСС. И, вдруг, в почти Франции, где
Пари Матч и Франс Суар на каждом углу. Боже, как же мне тогда все было
там интересно! В какой непередаваемый восторг приходил я от любой ерунды
этого прекрасного мира! Как жадно изучал, смотрел, слушал, читал, эту
запрещенную мне жизнь.
Помнишь у Блока: "Случайно на ноже карманном найди пылинку дальних
стран, и мир опять предстанет странным, закутанным в цветной туман". В
Алжире же эти пылинки громоздились глыбами, руинами римских городов,
белоснежными домами Касбы и Баб-эль Уэда, роскошными пляжами под пальмами и
ослепительно синим горизонтом
Средиземного моря. Там были эспланады с магазинами и барами, которые я
до этого только видел в иностранном кино и то мельком. Там были кинотеатры,
где демонстрировались такие фильмы, о которых я мог лишь мечтать. Там на
всех каналах звучала музыка Франции и Италии, музыка другого мира, музыка
свободы.
Я купил только что появившийся в продаже кассетный магнитофон и жадно
писал на нем великих французских и итальянских шансонье.
Азнавур, Брассанс, Брель, Беко, Масиас, Барбара, Фабрицио ди Андрэ,
Серджо Эндриго, Мина, Челентано, каждая их песня была для меня словно
откровение. Как же я тогда слушал, как помнил наизусть каждую ноту, каждую
интонацию этой средиземноморской речи, звучавшей, как сказка. Меня жутчайше
тянуло в их жизнь. Я каждый вечер шлялся по барам, просаждивая там весь свой
валютный оклад. (Во всяком случае, за первые пол года не отложил на свой
внешторгбанковский счет ни единого сантима). Знакомился с местными
совершенно офранцуженными студентами, ходил к ним в компании и все пытался
говорить, говорить... Довольно быстро выяснил, что и в мусульманской стране
есть, оказывается, вполне доступные женщины: разведенки и вдовы,
матери-одиночки. А если учесть, что страна эта только что вышла из весьма
кровопролитной войны, то таких было предостаточно.
И я до приезда моей будущей супруги Виктории умудрился уестествить аж
двоих, хотя трусил при этом - не то слово! Однако, оприходовал смуглую
длинноногую мулатку Фатму Зару, медсестру из госпиталя "Биртрария", и
канающую под почти француженку, беленькую, крашенную блондиночку