"Игорь Боровиков. Час волка на берегу Лаврентий Палыча " - читать интересную книгу автора

Сормово. Посему жители нашего района при звуках воздушной тревоги не
прятались по подвалам, а, вооружившись биноклями, лезли на крыши, словно на
бесплатный спектакль.
Бомбежка, оставившая во мне воспоминания, оказалась последней и
происходила аккурат в июле 43 года во время Курской битвы. Я думаю, эта был
тот самый налет, столь красочно описанный Эдуардом
Лимоновым, который находился тогда на руках у матери в виде
шестимесячного Эдика Савенко. Обезумевшая мать, прижимая к груди дите,
носилась по сормовским улицам среди разрывов бомб, а трехлетний ребенок Олег
Лесников наблюдал с крыши дома в Грузинской улице, как далеко-далеко на
горизонте маленькие черные самолетики пикируют с неба на землю, и из них
сыплются крошечные точечки, норовя попасть прямо в будущего светоча русской
литературы...
... Итак пробыл я в городе Горьком до июля 1945 года, когда меня снова
отвезли в Ленинград. На сей раз очень надолго, аж до 68 года.
Так что с пяти лет я уже ловил гондоны не в горьковском овраге, а в
реке Фонтанке. Помню, было дело, плавали там такие длинные белесые резинки,
а мы думали, что это шарики, ловили их и надували, пока
Женька Бобров из дома четыре не раскрыл нам глаза.
Я же в первые-то годы, полный местечкового патриотизма, все доказывал
пацанам с нашего двора, что Горький, мол, Ленинграда поважней. А потом уж
так питерским духом пропитался, что тема ушла сама собой. Но произошло это
не сразу, поскольку первые годы город этот внушал мне совершенно мистический
страх, особенно по ночам. В
Горьком, например, ничего подобного я даже близко не испытывал среди
патриархальных домиков Грузинской улицы. Петербург же настолько пропитался
смертью, причем, смертью насильственной, что сонмы всех мучительно погибших
в нем будто бы не исчезли в небытие, а растворились в городском воздухе,
незримо присутствуя в каменных мешках его домов, в стенах, лестницах,
дворах. С наступлением темноты они словно бы возникали, возвращались в
бытие, готовые выскочить из-за любого угла немым укором живущим. Лестница
дома номер пять по Лештукову переулку на втором этаже перед нашей квартирой
поворачивала за угол направо, и сколько я себя в детстве помню, всегда
боялся этого поворота, всегда казалось, что за ним ждет меня некто живший
здесь когда-то и умерший в страшных мучениях.
Тем более, что все мое послевоенное, послеблокадное детство трупная
тема не сходила с языка ленинградцев. И каково было мне, восьмилетнему
ребенку заходить в парадник, о котором только что слышал от Мариванны,
матери школьного друга Генки Кубышкина, что зимой 42 года именно сюда, на их
лестницу в доме семь, свозили со всей округи мороженые, обледенелые трупы,
складывали штабелями, а она карабкалась по ним, пробираясь в свою квартиру,
скользила, падала и проклинала начальство, выбравшее именно их парадник для
складирования тел. Когда Мариванна совершенно будничным тоном выдавала все
эти леденящие кровь подробности, на ее лице никакого ужаса не возникало.
Отражалось только возмущение действиями начальства, что доставило им столько
неудобств из-за сложностей прохождения по лестнице. Однако стоило только
Генкиной матери вспомнить, как летом тридцать девятого года упал в Фонтанку
троллейбус, и все ехавшие в нем захлебнулись на глазах сотен прохожих, как
голос дрожал от жути и страха, а весь облик выражал такой ужас, словно на ее
глазах утонул Титаник.