"Игорь Боровиков. Час волка на берегу Лаврентий Палыча " - читать интересную книгу автора

В этот миг ты призналась, что нет любви...
Ставил другую, и сквозь шипение патефонной пластинки такой же далекий
голос пел:
Иду я потемневшею аллеей
И думать не могу, никак не смею,
Прости меня, но я не виновата,
Что я любить и ждать тебя устала...
Я представлял себя танцующим с Ней, такой прерасной, воздушой, с
огромными глазами. Моя рука лежит на ее тонкой талии, а... А из соседней
комнаты раздавалось ворчание бабы Дуси: Чиво разлегся, лентяй? Заморозить
всех хочешь? Кто за дровами пойдет? Мне печку надо топить, не пойдешь в
сарай, отцу скажу! Он тебе, шелопаю, задаст!
Вроде, я никогда не носил патефон на лекции, но это не мешало моим
родителям, бабушкам, дедушкам, все мое детство повторять: "Ты точно такой же
шалопай, как дядя Леня. Будешь себя вести как он, тебя тоже заберут в армию
и убьют". Слава Богу, они все ошиблись.
Меня так и не забрали, а сейчас в 60 лет и в Канаде так уж точно не
тронут. И все войны моего века, кроме опереточной ангольской, прошли мимо
меня. Даже та - самая главная, которая всех достала. Так жизнь сложилась,
что именно в середине июня 1941 года мать снова собралась с отцом в
экспедицию и отвезла меня в город Горький к своей маме - моей бабушке
Надежде Владимировне, где я и остался после 22 числа.
Именно там, в большом двухэтажном деревянном доме, расположенном в
глубине двора на Грузинской улице, я начал познавать мир. У нас была комната
в коммуналке на первом этаже, где мы жили с бабушкой
Надей и дедом Федором, тем самым, что в свое время пропил мукомольный
завод. Комната выходила на веранду. Под ней был садик с кустами малины.
Сразу за забором садика начинался заросший кустами овраг, по дну которого
текла грязная речушка. Спускаться в овраг мне категорически запрещалось, но
мы постоянно туда шастали с Юркой
Макаровым и Толькой Шарманщиком. Однажды по речушке плыли две лодки с
взрослыми ребятами, толкающими их шестами. Взрослыми мы тогда считали тех,
кому было больше десяти лет. Лодки перекликались между собой:
- Грудь болит! - кричали из одной.
- В костях ломота! - отвечала вторая.
- Хуй стоит! - орала первая лодка.
- Ебать охота! - вторила ей другая.
Для меня это был какой-то иностранный язык. Я ничего не понял,
обратился за разъяснениями к друзьям, и Юрка с Шарманщиком все мне
растолковали в подробностях. Весь процесс зачатия и деторождения был мне
наглядно объяснен на дне горьковского оврага летом сорок четвертого года. А
за год до описываемых событий в той же компании
Юрки и Тольки я наблюдал с крыши нашего дома, как немцы бомбили
Сормово. Таким образом, процесс смерти и разрушения я познал на целый
год раньше, чем процесс зарождения новой жизни, что, впрочем, было
совершенно типично для моего поколения.
Вообще-то Горький находился довольно далеко от линии фронта, и бомбить
его немцам было весьма накладно. Так что все их самолеты, прорвавшиеся к
городу, никогда не интересовались старинными домами городского центра, а
устремлялись исключительно на заводские окраины, в первую очередь на