"Игорь Боровиков. Час волка на берегу Лаврентий Палыча " - читать интересную книгу автора

Вот только форма у него уже не курсанта Военно-морской медицинской
академии, а просто, моряка Балтфлота.
Месяц назад дядю Леню с треском выперли из академии, как не сдавшего
практически ни одного экзамена зимней сессии. Тут же загребли его в Балтфлот
рядовым моряком и направили служить на советскую военно-морскую базу
Поркалла-Уд, на территории Финляндии.
И это тот момент, когда дядя Леня ровно на три минуты забежал
проститься, поскольку чисто случайно такое разрешение получил. На оборотной
стороне надпись опять отцовским почерком: Ленинград.
Апрель 1941 года. Леонид- краснофлотец.
С тех пор дядю Леню больше никто не видел. Как, впрочем, и большинство
всех тех, кто отправился служить в Поркалло-Уд, сразу после финской войны.
Мало кто из них оттуда вернулся. Неизвестно, как и когда сложил дядя Леня
свои буйные кудри, где его могила и есть ли она вообще. И уже не будет
известно никогда. Сегодня я последний человек на земле, кто помнит о том,
что, вот, де, жил когда-то такой кудрявый и веселый парнишка, который никому
не сделал зла, а просто не любил учиться в Военно-Медицинской Академии. А
любил он девушек, танго про утомленное солнце, фокстроты Цфасмана и очень
любил жизнь...
Снова вглядываюсь в старый пожелтевший снимок: дядя Леня держит меня на
руках и внимательно, без всякой улыбки, на меня смотрит. Я, уже не в
пеленках, а в каком-то подобии костюмчика, точно так же внимательно и без
всякой улыбки смотрю на него. А на заднем фоне смутно различается патефон.
Он его настолько обожал, что приходил с ним даже на лекции в Академию. Все
другие курсанты приходили с портфелями и конспектами, а дядя Леня приходил
без конспектов, но зато с патефоном. Я его очень хорошо помню, ибо этот
патефон с набором заезженных пластинок - вот и все, что осталось от дяди
Лени на бренной земле. Еще, правда, писаная маслом копия малоизвестной
картины из русского музея. Полный щемящей грусти лесной мартовский пейзаж в
тусклых серо-коричневых тонах: высокие сосны, тающий снег, полыньи на реке,
да приткнутая к берегу утлая лодчонка. И гордая размашистая подпись в углу:
коп. Л. Лесников.
Лет до четырнадцати я просто не обращал внимания на наследство дяди
Лени, и патефон с пластинками так и пылились на шкафу. Потом все наше
поколение вдруг, в одночасье, увлеклось джазом, который журнал "Крокодил"
называл "музыкой толстых" и уверял читателей, что
"от саксофона, до финского ножа - один шаг". Чертов Ленькин джаз, -
как-то промолвил отец, копаясь в куче хлама, складированного на шкафу. Я
заинтересовался, достал и принялся слушать довоенные голоса:
Я ходил, и я ходила
Я так ждал, и я ждала,
Я был зол, и я сердилась.
Я ушел, и я ушла.
По сравнению с Эллой Фитцжеральд и Луисом Амстронгом это был, как бы
сейчас сказали, полный отстой. Зато, там оказались такие потрясающие танго!
Я ставил пластинку, ложился на диван, клал руки под голову, и смотрел сквозь
потолок и ржавую крышу туда далеко, далеко, где сияли аргентинские звезды.
Жестяной голос пел под глухие, утробные, но все же хватающие за душу
аккорды:
Утомленное солнце нежно с морем прощалось