"Игорь Боровиков. Час волка на берегу Лаврентий Палыча " - читать интересную книгу автора

года исключительно оседло, в отличие от меня - перекати-поле. Ведь, он не
только родился и прожил всю свою жизнь, включая блокаду, в одном и том же
доме Петроградской стороны, он даже на этой самой Петроградской стороне и
зачат был. В чем я ему жутко (белой завистью) завидую.
Ибо, кто я есть такой? Как уже писал, зачат я был в сентябре 1939 года
в лагере хабаровского края. В знаменитом Амурлаге, где мои родители
находились в качестве членов вольнонаемной геологической партии. Мать,
помню, рассказывала:
- Да, заключенные кругом работали. Но мы же с папой верили, что у нас
просто так не сажают, что это были враги. Правда, и понимали, что среди них
тоже невинные есть. Папа даже письма их на волю целыми портфелями носил.
Очень, ведь, рисковал. Если бы поймали, то сам бы сел лет на десять, а то и
хуже, а ты бы и вообще не родился. Я так понимаю, что папане-то моему,
пламенному большевику, весь его большевизм, простил Господь за те письма. И
вот задумываюсь иногда: а сам бы понес? А я, пламенный антибольшевик,
ответик-то дать элементарно трушу, потому как La chute - "Падение" Камю хоть
и весьма давненько перечитывал, да ведь хорошо помню. Помню, какая в ноябре
водичка-то под мостом холодная! Как же так можно взять, да в нее прыгнуть?
Того гляди, насморк заработаешь! И еще смею на отца бочку катить, мол,
большевик, сталинец, такой сякой. Прости меня, папаня, козел - я. Давай,
Шурик, поднимем, не чокаясь, за наших предков. Будь им земля пухом...
...Так вот, в амурлагском беззаконии я и был зачат, а родился в городе
Горьком. Но, зато, уже в июле, через месяц после родов, отвезла меня мама
обратно в славный город Ленинград, где мои родители имели комнату в доме
номер пять, что в Лештуковом переулке.
Так я и стал ленинградцем в одномесячном возрасте.
Люблю рассматривать фотографии собственной жизни. У меня их бессчетное
количество, и все вывезены сюда, на чужбину. Сам-то я взял в руки
фотоаппарат марки Любитель впервые в 14 лет. И с тех пор не выпускал, меняя
фотокамеры по ходу технического прогресса и собственных, увы, весьма
скромных возможностей. А до меня, папаня мой - геолог, точно также любил
снимать свою жизнь образцовым советским фотоаппаратом харьковского
производства марки Лейка-ФЭД.
ФЭД, между прочим означало Феликс Эдмундович Дзержинский. Передо мной -
пожелтевший снимок нашей комнаты в доме номер пять по
Лештукову переулку: Большая круглая печь в углу, явно обитая крашенным
охрой железом. Рядом аккуратная поленица дров. Абажур с кисточками, похоже -
оранжевый. Этажерка с книгами. Черная тарелка репродуктора на стене.
Раскрытый патефон и груда пластинок. Моя собственная кроватка в углу с
привязанной погремушкой, этаким шариком с ручкой. Мама в белых носочках и с
короткой стрижкой. Отец в круглых "очках-велосипед", держащий меня на руках.
Я запеленат, в чепчике и с беззубым ртом, разинутым во всю ширь.
А рядом точно также жизнелюбиво улыбается во всю ширь мой родной дядя
Леня, брат отца, в форме курсанта Ленинградской военно-морской медицинской
академии. На обратной стороне снимка надпись выцветшими чернилами и почерком
отца: Ленинград. Ноябрь 1940 года.
А вот следующий снимок: мутный задний фон и непонятно вообще, где это
происходит. Но, судя по тому, что все же на фоне смутно читаются очертания
патефона, это опять у нас в Лештуковом. Молодой кудрявый парень в морской
форме держит меня на руках. Это снова - дядя Леня.