"Игорь Боровиков. Час волка на берегу Лаврентий Палыча " - читать интересную книгу автора

Максимюка осудили на 3 года. Посадили за то, что он с приятелем, оба
- пьяные вдрызг, избили в общаге 1-го мединститута случайно
подвернувшегося под руку араба. Просто так от скуки. Араб зашел в комнату,
где они пили, и спросил: "Мухаммед здесь живет?" На что
Максимюк сказал своему собутыльнику этак лениво и вальяжно: "Ну-ка,
Васька, дай ему за Мухаммеда-то в рыло!" И не дожидаясь, пока Васька
встанет, двинул сам.
Я же к этому времени уже своего ума поднабрался на филфаке и поимел
наглость сказать, что все это мерзко, и мне, мол, избитого араба жалко
больше чем его самого, идущего в суд на заклание. Этого было достаточно,
чтобы стать навек врагом. Так мы больше в жизни и не повстречались, о чем я
до сих пор сожалею, ибо действительно уникально талантливым был сей человек,
и каждый день с ним проведенный меня информационно обогащал. Ведь далеко не
ежечасно он провозглашал тост "от Москвы до Москвы", чаще все же другие темы
присутствовали в беседах о смысле жизни. Я и сам до сих пор, спустя столько
лет, его шутками и сентенциями пробавляюсь. Постоянно их цитирую и называю
максимы максимюкизма.
Правда, чувство юмора у него было весьма своеобразное, но, зато,
проявлялось даже в совершенно экстремальных ситуациях. Как-то в начале
шестидесятых годов, пили мы в студенческом общежитии 1-го медицинского
института, где Максимюк учился. Отец же его был в этом институте
завкафедрой, а их профессорский дом и общага находились рядом, бок о бок.
Так Максимюк из общаги просто не вылезал и меня туда ввел. Сам он в
описываемый момент, будучи в стельку пьяным, регулярно падал под стол. И
каждый раз, упав, очень обижался на своего приятеля Жорика, который восседал
на этом скромном пиру рядом со мной. Посему, не имея сил подняться и вылезти
из-под стола, орал оттуда, обращаясь ко мне: Лесник! Очень прошу, умоляю,
будь другом, дай ты этой суке Жорке в рыло! Дай за меня. В долг. До завтра!
Бля буду, я тебе завтра отдам!...
... Вообще он был весьма тонкая натура. Очень музыку обожал. Даже
несколько лет проучился в какой-то музыкальной школе по классу виолончели.
Но Растроповича из него не вышло, потому как в седьмом классе (за пол года
до нашего знакомства) по черному нажрался в подвале с истопником, и его из
музыкальной школы с треском выперли в обыкновенную.
Также Максимюк был без ума от старинных русских романсов.
Особливо в состоянии алкогольного опьянения. Если романс был весьма
душераздирающий, а выпитый алкоголь ложился на грудь уютно и не просился
обратно, то он рыдал и всегда рвал ворот рубахи. Однажды зимой шестьдесят
третьего года подарил мне один филфаковский стажер француз эмигрантскую
пластинку русских романсов в исполнении Теодора
Биккеля. Я принес ее Максимюку, и застал его уже под очень сильным
взводом, так что пластинка произвела на него совершенно ошеломляющее
впечатление. Мы пили, слушали и весьма набухались. А он все рыдал.
Особенно трогал его романс: Расставаясь она говорила, не забудь ты меня
на чужбине. Наконец Максимюк вытер слезы, и мы, захватив диск, отправились в
соседнюю общагу. Там эта пластинка крутилась бесконечно, а Максимюк под нее
нажрался полностью. Один раз, когда пелось: Расставаясь она говорила..., он
разорвал до пупа рубаху. А второй раз майку. Стояли, помнится, холода,
общежитие топилось плохо, и кто-то из сердобольных медиков надел на него
свою футболку.