"Игорь Боровиков. Час волка на берегу Лаврентий Палыча " - читать интересную книгу автора

которую еще вчера носил целый день. На смену радости пришла грусть. Ибо
вспомнилось, вдруг, как однажды, сорок c лишним лет тому назад я и товарищ
юности моей Алька Максимюк спали точно таким же прекрасным июньским днем
1959 года на углу улиц Большой Пушкарской и
Съезжинской Петроградской стороны. А пока хмелеуборка не доставила нас
в вытрезвитель на Скороходова 20, люди просто равнодушно перешагивали через
наши тела, и единственно, кто к нам прикоснулся, были не установленные
личности, обчистившие карманы. Впрочем, это могли быть и сами менты.
Третьим же моим чувством была - зависть. Я от всей души позавидовал
мужскому телу лет двадцати в новеньких с иголочки джинсах фирмы Levi's и
майке с совершенно таинственной надписью непонятными буквами. Я позавидовал
ему, потому, что у моего тела в его возрасте не было ни таких джинсов, ни
такой майки. Хотя, подобные шмотки в те прекрасные времена уже существовали,
но были доступны только лишь взору во время прогулок по Невскому. И я до сих
пор, спустя 40 лет, помню всех тех легендарных молодых людей, которые
щеголяли в диковинных, медью клепаных штанах, под названием джинсы и в
майках с чужеземными письменами.
Увидев их издали, мы с приятелями сообщали друг другу жарким шепотом:
"Смотри - фарцовщики!" При этом, страстно мечтали с ними познакомиться и
пройтись рядом по Невскому, точно так же, как ровно за сто лет до нас,
мечтали наши ровесники пройтись по тому же
Невскому с камер-юнкером или хотя бы с кадетом пажеского корпуса.
Даже фамилии их навсегда запечатлелись в моей памяти. Наверное, оттого,
что я им так завидовал. Вот и сейчас, сами собой, без всяких усилий, всплыли
имена: Алик Падерин, Макс Гаврилов, Натан
Печатников, и совсем уж недоступные Гарик и Лорик.
Сколько же нас всех прошло по Невскому и исчезло бесследно! Даже не
верится, что когда-то Проспект принадлежал мне. Достаточно было выйти на
него в любое время дня, и кругом мелькали сплошь знакомые лица. Я шел, на
каждом шагу здоровался, каждую минуту меня кто-то окликал. У любой витрины я
мог остановиться, и ко мне сразу бы подошло несколько человек. Все мы друг
друга прекрасно знали, а посему доставали маленькие желтые рублевые бумажки,
трясли карманы и считали мелочь. Затем покупали бутыли толстого темного
стекла с тремя цифрами "семь". Заходили в подъезды, проникали на задние
дворы или черные лестницы, а там по очереди принимали позу горниста.
Теплая радость бытия разливалась и заполняла сердца. Дымились дешевые
сигареты "Аврора", грязные пятна облезшей краски на облупленной штукатурке
лестничных стен складывались в причудливые таинственные узоры, и мы
говорили, говорили... Это был наш мир, мы были в нем свои среди своих,
словно матросы одного корабля с одинаковой надписью на бескозырках.
А сейчас я найду столько же знакомых лиц на Невском, как и в
Пекине, на площади Таньяньмынь. Лучше всего сказал об этом Василий
Аксенов: "Мы прошагали по Невскому и навсегда растворились в листве
Александровского сада". Впрочем, может, он и не совсем так сказал.
По памяти, ведь, цитирую, а память моя весьма утомлена алкоголем. И,
вот, сорок лет спустя, сижу я, утомленный, у себя дома на столь далекой от
Невского улице имени адвоката и экономиста Эдуарда
Монтпети, жившего в городе Монреале с 1881 по 1954 годы. Во всяком
случае, так написано на его памятнике, возле которого на уютном камешке я
уже как-то умудрился выжрать целую бутыль местных трех семерок, под