"Игорь Боровиков. Час волка на берегу Лаврентий Палыча " - читать интересную книгу автора

по-разному. С ее подачи это был и беглый уголовник, и советский
военнопленный, и невинная жертва сталинских лагерей. А итальяночки,
совершенно непонятно как, просекли и ухватились именно за этот голос, и все
время говорили: "Алиса, пожалуйста, поставь человека, который хрипло поет".
Столько лет прошло, а я так и не могу понять, как они все прочувствовали?
Ну, что им было до наших штрафных батальонов? Тем более, что для себя самих
(я же помню) им совсем другая музыка нравилась. Как сейчас вижу алисину
комнату, проигрыватель, а на нем латино-американская пластинка:
Примавера, ля эспера, верано, ля мано,
Эль отоньо - пур отоньо э инверно - пур энферно.
Эссо эс эль амор. Си сеньор! Ча-ча-ча!
И Маша, стройная как струнка, с ослепительной улыбкой и разлетающейся
гривой черно-синих волос, танцует под эту музыку, так четко двигая бедрами и
попкой, под си сеньор, ча-ча-ча, что я просто кончаю и умираю. Мы все тоже
пытаемся танцевать, грациозно
(как нам казалось) изображать латиноамериканскую страсть, неуклюже
по-русски двигая телесами. Но ни у кого, даже у тоненькой и гибкой
Алисы, так, как у Машки не получается. У той танцует каждая клеточка
тела, а у нас всех только руки и ноги. Увы, Алисина средиземноморская кровь
слишком уж оказалась разбавлена портвейном, выпитым в ленинградских
подворотнях.
Затем мы всей компанией садимся за низкий столик в нише огромнейшей
алисиной комнате в не менее огромной коммуналке. Пьем водку, рассказываем
анекдоты, говорим... Сразу обо всем на свете.
Опять включаем "Днепр" и жадно внимаем этому незнакомому, хриплому, но
столь хватающему за сердце голосу из магнитофонного чрева.
Гололед на земле, гололед,
Словно нет ни зимы и ни лета...
Чем-то скользким одета планета,
Люди падают, бьются об лед.
Гололед на земле, гололед...
И снова ставим сладкозвучную латинскую музыку, с напрочь раздраенной
душой окунаемся в эту несовместимость двух миров. Их мира каравелл и
бригантин, солнечного простора, соленого морского ветра, увитых плющем домов
с широкими окнами среди вечных цветов. Их мира Весны Ботичелли, который
говорит о себе такими простыми немудреными словами: весна - надежда; лето -
рука; осень - чистая осень и зима - чистый ад! Это и есть любовь. Си,
сеньор! Ча-ча-ча!
И нашего зимнего, закованного в лед бесконечного, бессвязного
хаотического пространства, замкнутого лесным горизонтом под низким серым
небом. Нашего дремучего мира с мрачными избами, где за маленькими слюдяными
окошками веками копилась у одних рабская злоба, ненависть, зависть, а у
других желание понять этот мир до конца, проникнуть в самую его суть, жажда
свершения какого-то светлого подвига, чтобы сделать его свободнее, теплее,
лучше. И жутчайшая немыслимая тоска от абсолютной невозможности хоть
что-либо изменить.
Тоска, которую так точно передает этот хриплый голос, льющийся из
магнитофонного нутра.
Две таких разных, несовместимых вселенных смотрят друг другу в глаза
зимой 65 года, в Алисиной комнате, в огромной коммуналке на ленинградской