"Игорь Боровиков. Час волка на берегу Лаврентий Палыча " - читать интересную книгу автора

"Восточный", идем по совершенно пустому тротуару в сторону
Адмиралтейства, и я завожу ее в Итальянский дворик Строгановского
дворца. Кругом нас была абсолютная пустота, мы были с ней одни в этом
дворике, одни на Невском, одни во всем мире. Сидели рядышком на скамейке, и
наши губы, руки и языки представляли собой единое целое.
Мои ладони проскользнули сквозь ворох ее одежд, проникли к нежной коже
и я гладил ее везде. Она раздвинула ноги, позволив моим пальцам пробираться
внутрь себя, в то время, как ее пальчики расстегнули мои брюки и проникли в
них. Она нежно обняла его, вынула из ширинки и, наклонившись, взяла в рот.
Ее, купленная в Березке, меховая русская шапка упала на землю, длинные
черные волосы накрыли мои расстегнутые штаны, разметались по ее спине, а я
гладил их, теребил и наматывал на пальцы.
Я представил себе, что вот в этот самый момент моя плоть находится
между таких прекрасных губ, что ее обволакивает МАшина ослепительная улыбка,
и извергся раскаленным фонтаном. Меня била мелкая дрожь, и в абсолютной
тишине я слышал, как Маша громко глотает мое семя. Затем она выпрямилась,
обняла меня за шею и прошептала в ухо: "Аччидо, аччидо (кислое, кислое). А,
потом мы стали целоваться, и я тоже почувствовал на ее губах кислый привкус
собственной плоти...
... На следующий день оказалось, что у моего школьного приятеля
Леньки Зелинского мать, певица Кировского театра, уехала на гастроли, и
он остался один в роскошной артистической квартире на
Бородинке. Конечно же я привел к нему Машку, и мы с ней провели там
нашу первую ночь. Навсегда врезалось в память утро, начавшееся со стакана
водки и долгое-долгое траханье под бравурные марши за стенкой. Маша лежит
подо мной, смотрит мне прямо в глаза своими бездонными зелеными очами в
обрамлении густой, тяжелой иссине черная шевелюры, я всей кожей ощущаю ее
смуглое тело, упругую грудь, а в соседней комнате раздаются возгласы: Идут
трудящиеся Фрунзенского района! Ура-а-а!... Предприятия этого
краснознаменного района перевыполнили годовой план на сто пятнадцать
процентов! У-ра-а-а! На площадь вступают труженики героического
орденоносного Кировского завода! Ура-а-а-а!...
... Вечером того же седьмого ноября мы вышли с ней пьяные от любви и
водки в широкий двор ленькиного театрального дома и остановились возле двери
парадной. Я обнял ее, а она прочитала за моей спиной табличку объявления:
"Закрывайте дверь. Берегите тепло".
И говорит: "Это про нас с тобой". И мы прижались друг к другу еще
сильней...
... Ну, а дальше было много всего. Очень много. Включая, конечно, и
КГБ, которое нашу дверь открыло без всяких церемоний. Это единственный
момент во всем, что описываю, о котором мне так не хочется вспоминать. Хотя,
положив руку на сердце, должен сказать, что не думаю, что сделал кому-то
зло, кого-то подвел, кому-то подложил свинью. Все мои друзья, разъехавшиеся
после филфака по заграницам, могут свидетельствовать в мою пользу. Но сам
факт, что я был их, что имел кличку и под этой кликухой писал им рапорты,
уже бьет наотмашь по совести. Тем более, что совесть вертит фигой перед моей
собственной физиономией и твердит:
- Ты не заложил КГБ ни одного диссидента, но ты и не знал ни одного
диссидента. Ты не заложил КГБ ни одного фарцовщика-валютчика, но ты и не
знал ни одного фарцовщика-валютчика..