"Игорь Боровиков. Час волка на берегу Лаврентий Палыча " - читать интересную книгу автора

трубами. А воображение рисовало на фоне золотых кленов и ленинградских
каналов прекрасный образ с развевающимися по ветру длинными волосами.
Тот самый образ самой ветреной из всех женщин, которую я обязательно
скоро встречу. И как же хотелось кутить с ней напропалую! Хотя я весьма
смутно представлял, что значит "кутить".
При этом слове я видел себя гуляющим с ней вдоль Мойки или канала
Грибоедова, жадно ее целующим и пьющим вместе портвейн "Три Семерки"
прямо из горла. А потом трахающимся с ней в тихом и уютном параднике, где
широкие подоконники, теплые батареи, минимум света и жильцов. Дальше же моя
фантазия просто не шла. Но, главное, я был твердо уверен, что совсем скоро,
вот-вот, она появится в моей жизни.
И она действительно появилась на самом излете золотой осени. Был такой
день ровно 36 лет тому назад, 15 октября 1964 года. Дата эта историкам
хорошо знакома, потому как именно тогда было опубликовано в газетах решение
знаменитого пленума, который нанануне скинул
Никитку и поставил Леньку Брежнева, хотя событие, о котором я сейчас
вспоминаю, ни к первому из них, ни ко второму никакого отношения не имело.
Вечером того самого 15 октября, я, как как всегда болтался в
"Четверке", университетском студенческом общежитии номер четыре. Мы
только что повстречались с Гиви на лестничной площадке, и он свистящим
шепотом пропел мне куплет собственного сочинения на мотив знаменитого хита
тех времен "Куба любовь моя": Куба, отдай наш хлеб. Куба, соси свой сахер.
Куба, Хрущева нет. Куба, пошла ты на хер! Cтою, обсасываю сей текст, словно
конфетку, и смотрю, как снизу поднимаются люди. Когда они поравнялись со
мной, я увидел, что это были два итальянских студента-руссиста нашего
факультета, с двумя огромными иностранными темно-зелеными чемоданами и одна
девчушка лет двадцати: маленькая, изящная, жгучая брюнетка, которую, ну вот
так сразу, определить можно было только как итальянку. Сейчас в эпоху
глобализма и всеобщей унификации это трудно объяснить словами. Меня может
понять лишь тот, кто жил тогда.
Минут пять спустя, встретив на той же лестнице одного из итальянцев, я
поинтересовался, что это за девочка приехала. А он ответил, что, мол,
стажерка-русистка, из Флоренции. Зовут Мария-Пия
Бекаттини или по-русски - Маша. И ничего мне сердце в тот миг не
сказало. Никаких душевных спазм и сладких судорог я не испытал.
Отметил лишь про себя, что очень аппетитно зеленый свитерок обтягивает
у девочки весьма даже пышный для ее комплекции бюст, а под тугими серыми
брючками в мелкую черную клеточку вырисовывается очаровательная круглая
попка. И, естественно, ощутил вожделение и желание с ней переспать, какое
всегда испытывал при виде столь соблазнительных форм.
Я, вообще, тогда был этим желанием переполнен - переспать именно с
итальянской стажеркой. Дело в том, что итальянская группа стажеров-русистов,
приехавшая к нам на филфак на полугодовой стаж осенью 64 года была уже
вторая. В первой же, только что уехавшей, а прибывшей в апреле, было
несколько очень красивых девочек, к которым ни я, ни кто-либо другой, за все
пол года их пребывания на филфаке, так и не подошли. Мы боялись. Не столько
КГБ, сколько самой по себе мысли, что, мол, как же это так можно, настоящую,
живую итальянку взять, да выебать?! Боязно. В то время как с парнями из той
первой группы мы все сильно задружились.
Тут присутствовал еще один нюанс. Как правило, в четверку никогда