"Алла Боссарт. Повести Зайцева" - читать интересную книгу автора

Вот почему я изрядно удивился, когда в ресторанчике у Гришки (он так и
назывался), при котором мы с Батуриным в этот период времени кормились, из
последних сил держа маленький, так сказать, "салон" - книжную лавочку с
галереей, - зазвонил телефон, и в трубке раздался тихий матовый голос. Как в
прежние времена, то и дело откашливаясь, что служило у него признаком
опьянения средней тяжести, мой бывший товарищ сказал: "Старичок, хочу
проститься. Уезжаю в Азию... кх-кх. Шутка. В Европу, конечно, кх-кх. Вот,
отвальная, значит, кх. Хочу, чтоб ты непременно был. Непременно. Кх. Не
обижай, старичок, жду. И Суламифь тебя требует, непременно! Кх!"
Хлесталова с некоторых пор уже выпихивали за границу, но он не желал
уезжать, как ни обрабатывали его приятный безотцовщина Петраков с майором
Токаревым. "Я русский писатель, - возражал Хлесталов, - русский врач, здесь
мои корни, мой язык, мои алкоголики". Алкоголики, спору нет, были. Но,
слышал я от редких общих знакомых, назвать их пациентами Хлесталова можно
было с тем же правом, что, допустим, меня - пациентом Батурина и наоборот. И
даже с меньшим, потому что Батурин - мой просоленный дружок и способен порой
реально облегчить мне нравственные муки. А Хлесталов пил теперь с людьми
холодными и случайными. И пил-то все больше виски да кампари. Какой уж тут
контакт душ, какая психотерапия... Что же до русской прозы, то я,
действительно, читал как-то в "Огоньке" рассказ Хлесталова о нравах
Бутырской следственной тюрьмы, которой, как следовало из текста (а в
подтексте уже не было нужды), автор отдавал все-таки предпочтение перед
родными психбольницами. Рассказ существенно уступал "Балладе" по части
пресловутого русского языка и, конечно, сюжета, изобиловал физиологическими
подробностями, мятежным сарказмом и навязчивыми воспоминаниями о половых
актах - словом, лежал вполне в русле перестроечной диссидентской прозы,
многословной, залитой спермой и "беспощадным" голым светом стосвечовой
лампочки без абажура.
Подозреваю, умный Хлесталов правильно понимал природу своей славы и
догадывался о ее узко региональных свойствах. Мир чистогана отпугивал умного
Хлесталова своей деловитой свободой, равнодушной к былым заслугам. За каким
же чертом едет он сейчас, в девяностом почти году, когда по крайней мере в
нашем столичном городе закипела жизнь и развязались языки? К тому же Марго,
как было мне, радиослушателю, известно, вовсю шарашит для своей развязной
станции в Москве...
Я пришел в назначенный час. Народу было много, но не так, как обычно бывает
на проводах, когда на всех лестничных клетках клубятся смутно знакомые друг
другу гости и двери незаперты до утра. Все добро уже уложено. Оставались
одни голые стены да стол - но зато нормально накрытый, а не бутерброды по
углам. Приличная публика, даже один военный. "Подполковник Токарев, -
представил его Хлесталов, обнимая нас обоих и как бы понуждая обняться и
нас. - Образец уникального человеческого упорства".
Он напоил меня шампанским, эта упорная сволочь подполковник, хотя всем
известно, как ненавижу я вашу шепелявую газировку, и приглашал к
сотрудничеству: у тебя открытый взгляд, говорил офицер, но бороду, извини,
придется сбрить. Суламифь уже надела халатик, - а эта скотина все хрипела
мне в ухо: "Как думаешь, где он прячет рукописи?"
Наконец выпроводили всех и Хлесталов сел в прихожей на пол, вытянув ноги
поперек коридора.
- Миха, я вижу, ты за что-то сердишься на меня... А мы, может, никогда