"Алла Боссарт. Повести Зайцева" - читать интересную книгу автора

сносях и в разгар весны, 9 мая 1945 года родила Билятдина.
Вот такая нехитрая история. Билятдин плотничал и столярничал с самого
малолетства, умея все как бы от природы. Свой первый гроб выстругал годам к
пятнадцати - матери. И товарняком укатил на юг. А к югу лежала практически
вся страна. И сердце ее, ее кровавая печень - Москва.
- Короче, Билятдин, - подошел тут Толик Шестаков, жирный парень по прозвищу
Малюта. - Ты, бля, бригадир, а ребят уважить не хочешь. Ребята, бля,
обижаются.
Мастер Сафин поморщился. А с другой стороны, думал он (корабликом ведя
рубанок по белой доске и глядя, как отслаивается, завиваясь, легкий локон
стружки), грех именно не выпить, потому что не только ему, Билятдину Сафину,
исполняется завтра тридцать пять лет, но столько же лет исполняется и
великой Победе.
- Толик, - сказал он Шестакову тихо, как всегда, - а может, завтра?
- Ты что, Билятдин, твою мать, охерел ты, бля, в натуре? Завтра, понял,
гуляем, бля, Победа, выходной!
- Я и приглашаю, - мучаясь, проговорил Билятдин, внимательно глядя на
ползущую длинную стружку. - Бери жену... И вы все, - глянул он на
столпившихся мужиков, - посидим, как люди, дома, нормально закусим, такой
праздник...
- Сабантуй? - догадался кто-то. А сизый от беззаветного пьянства ветеран
Прохоров уточнил:
- И старуху, говоришь, брать?
Шестаков неожиданно закричал:
- Да моя сволочь только изгадит нам весь кайф, Билятдин! Это же, бля, такая,
бля, в натуре, а нажрется - вообще, бля, туши фонарь!
- Что, работнички, все ханку трескаем? - за общим производственным шумом
никто не заметил, как вошла Горемыкина и стояла теперь возле перевернутого
гроба, застеленного газетами и сервированного тремя пока бутылками водки,
буханкой бородинского, банкой частика в томате, плавленым сырком, россыпью
соевых конфеток и загогулиной полтавской колбасы.
- Какие люди! - загомонили мужики. - Без охраны! Андревна! В честь Победы,
а? По маленькой, а? У Сафина именины, у бригадира, Андревна, святое дело!
Горемыкина уставилась поверх очков на Билятдина:
- И ты туда же, Сафин? Не ожидала.
Билятдину, как всегда, стало невыносимо жаль Горемыкину и отчего-то стыдно
за свою хорошую трехкомнатную квартиру недалеко от работы, на Дмитровском
шоссе, за дружную семью, за свою красавицу Галию с ее вязальной машиной, за
Рашида - отличника матшколы, за маленького атлета Рахима и даже за
крошечную, похожую на ангела, Афиечку, за ее слабые локоны, как свежие
стружки...
Он остался в цехе после всех и закончил свой шестой за день гроб. Обычно
Билятдин делал пять штук, но сегодня дерево слоилось особенно мягко, гвоздь
входил ровно и чисто, доска к доске подгонялась гладенько, и останавливаться
не хотелось. Наслаждение от работы теплом разливалось в плечах, спине,
зажигалось в паху, как бывало, когда ночью обнимал он свою Галию, ее
полированное самшитовое тело; проникая ладонью сквозь кожу, гладил, как
хорошо оструганную и ошкуренную доску, касался пальцем выступившей на срезе
янтарной капли, подносил руку к лицу и вдыхал таежный скипидарный запах,
чуть не плача.