"Алла Боссарт. Повести Зайцева" - читать интересную книгу автора

я любил отца Дионисия и матушку Веру, поскольку единственные на всем
Северном радиусе эти два персонажа кое-что смыслили в цвете, форме и фактуре
окружающей среды. Даже то, что они настырно искали и находили в каждой
рябиновой кисти промысел Божий, не особенно мешало нам балдеть на досуге в
поисках утраченного секрета новгородской киновари при восстановлении фресок
Спаса-Нередицы. Я, конечно, не посвящал их в детали своих сделок и позволял
доверчивому отцу Дионисию считать ворованную вагонку тоже промыслом Божьим.
(Подозреваю, что совиная проницательность матушки реальнее отражала
природные взаимосвязи; Вера, впрочем, вопросов не задавала - никогда и
никому. Не знаю, я далек от религии, хотя довольно живо откликаюсь на
буддийский оптимизм в части реинкарнации, - но по-человечески догадываюсь,
что аскеза Веры Воропаевой мучительней каждодневного труда молитвы.)
Вообще-то мне ничего не стоило бы наврать, что по ночам дух мой сливался с
торчащим внутри зияющего купола петухом. Такой я человек. Тем более что
отчасти это правда. Но поучительную сцену из какого-нибудь готического
шедевра типа "Поворота винта" я наблюдал, выйдя пока что просто покурить (и,
признаться, отлить, хоть, наверное, это и грешно у паперти, но, с другой
стороны, храм ведь недостроен и, таким образом, его участок не является еще
вполне святым местом. Так я думаю, а спрашивать, пожалуй, ни у кого не буду,
беря пример с милосердной матушки).
Я стоял на крылечке тесного флигеля, где оставался иногда ночевать у Дениса
с Верой, если работа затягивалась допоздна. Вера начала внутреннюю роспись,
и я охотно пошел к ней в подмастерья. Кроме того, пытался под руководством
матушки вместе с батюшкой писать иконы: он - лики, а я, нехристь и богомаз
потому бесправный - фоны и драпировки. Однако не успел я начать первую
подмалевку - что-то странное случилось с моей правой рукой: палец распух,
как от панариция, и, словно перебитое, обвисло горящее огнем запястье. Вася
натер мне кисть какой-то своей мазью - и я поправился. Но к иконам меня
Дионисий более не подпускал.
Итак, я стоял на крылечке у самого истока духовного обновления этой
прошмандовки Марьи Гавриловны. И был, не скрою, взволнован. В какой-то
момент даже озноб пробрал меня, чего не одобрил бы коллега и циник Батурин;
не оценишь, возможно, и ты, пресыщенный читатель. Но я-то,
я-то - я ведь еще так юн, я допризывник и вундеркинд и в онтологическом
смысле - девственник. Хотя мы с Наташкой и умудрились забеременеть, - но
взломали мою сладкую оперативно, только в ходе аборта.
Короче, что ни день - стала Маша появляться в тесном флигеле за церковью.
Целыми часами ковырялась на могилке, обсаживала маргаритками, фиалками и
прочими многолетниками, выкопала в лесу прутик клена и воткнула у изголовья.
Требовала у бабы Насти все новых и новых сведений о матери, просила Веру
молиться за нее. "А ты бы и сама помолилась, доченька", - внесла раз матушка
кроткое предложение. "А разве можно?" - удивилась Маша. И матушка научила ее
кое-каким засасывающим, усыпляющим словам, и Маша шептала их на солнцепеке с
непокрытой головой и часто так и засыпала среди своих маргариток - в слезах,
лицом в ладони.
А между тем со дня на день должен был приехать очищенный родниковыми
аперитивами наш бравый Швейк. Марья Гавриловна прошла как раз через таинство
крещения и, укрепленная безбрежной духовностью своей крестной, уговорилась с
отцом Дионисием о венчании.
- Твердо решила? - спрашиваю по дороге домой. Мы перетащили велик через чуть