"Алла Боссарт. Повести Зайцева" - читать интересную книгу автора

переходящего из рук в руки, как крановщица Кларка, вымпела... Пока Витек
таким образом курировал молодежные стройки, Марья Гавриловна ходила купаться
на речку Жабрю и с интересом наблюдала, как несколько полуголых амбалов и с
ними доходяга с запавшим подреберьем, а лицом неистовым и обжигающим, как у
Леши Златашова в чумовом одном соло (да уж, случалось, слыхали), - как они,
словно муравьи, изо дня в день - а май стоял небывало знойный - стучали и
пилили и, сидя верхом на золотых стропилах, словно бы ласкали, оглаживали их
невидимым рубанком. Даже к ней на пятачок укромного пляжа доносился острый
скипидарный запах дерева и пота, тихие голоса почти совсем без мата и жирные
шлепки раствора.
А следующий раз Маша приехала на дачу только в июле. В июне Витька должны
были послать руководителем делегации ударников БАРАБАМа в Чехословакию, но
тут, видно, от вечной командировочной сухомятки сорвался луженый
комсомольский желудок, и чуть не помер Витя в три дня от кровавого поноса. И
моча оказалась мутнее, чем хотелось бы медкомиссии райкома. И вместо Праги
пришлось отправиться в Дорохово и глотать там кишку, а потом пить водичку в
Трускавце. Маша сняла комнатку рядом с санаторием.
Общий черепичный колорит мало чем отличался от знакомых предместий, в одном
из которых часов в пять, на рассвете, вышла на булыжную ратушную площадь
молчаливая толпа - тысяча молодых и старых баб, и мужиков, и детишек со
встрепанной со сна соломой волос - и безмолвно стояла, пока последний танк
не прополз в сторону Стрижкова. И лица их были одинаковые, пустые и тяжелые,
как булыжники под ногами. Ровные булыжные мостовые западных деревень, не с
лязгом, а с тихим сдержанным хрустом зубного корня ложившиеся под гусеницы.
Но Маша ничего этого не знала и с хохотом носилась по скользким от хвои
Карпатским отрогам, скаля синие, в чернике, зубы. И катаясь в обнимку, давя,
словно медвежата, черничники, выедая ягоду из губ любимой, отмякший во мху
Витек позвал Машу замуж. И Марья Гавриловна промычала сквозь удушье поцелуя:
"Партия сказала: надо! Комсомол ответил: есть!"
И, оставив любимого долечивать изъязвленную тайной отравой душу, Маша
поспешила домой готовиться к свадьбе и государственным экзаменам на
факультете журналистики по специальности "теория и практика партийной и
советской печати". Лето стояло адское, горели торфяники, и обмена веществ
хватало только на то, чтобы днем спать под яблоней, а к вечеру, как в ванне,
полежать в обмелевшей и почти горячей Жабре, выбрав ямку поглубже.
Отсюда Маша видела, как почерневшие за месяц мужики крыли каркас купола
листами кровельной жести, полыхавшей расплавленным серебром на закатном
солнце. Но солнце гасло, и тусклая полусфера принималась заглатывать
остывающие сумерки разинутой рваной пастью. На прутьях каркаса повадился
дремать до утра петух - чистая караульная птица. Сигнальная система,
настроенная на поддержание кислотно-щелочного баланса в этой незавершенной
полости будущего вызревания благодати.
К Жабринской церкви жался погост. Маленькое деревенское кладбище с осевшими
могилами. Оно не расползалось вширь, как гигантские плоские, слепые,
криминальные новые некрополи в Москве, а словно бы робко съеживалось.
Деревянные кресты гнили, холмики под плитами осыпались - хоронили здесь друг
дружку только жабринские старики, которых осталось как раз на две бригады
для соцсоревнования "Кто кого переживет".
Млела-млела Маша в вечерней испарине, да и вспомнила как-то так, практически
беспричинно, что именно здесь, как ни странно, лежит ее матушка. Генеральша