"Алла Боссарт. Повести Зайцева" - читать интересную книгу автора

А меня по плечи замело письмами. Пушкина. Время не двигалось. День и ночь
болтался я, как елочный шарик, в сплошном густом кайфе. Завалишься после
леса на вытертый продавленный диван, один
валик - под голову, другой - под ноги в сухих шерстяных носках, пальцы
ломит, покалывает, отпускает с мороза; Ганя, Ганнибал, котяра мой
феноменальный, всей тушей - на грудь, башкой под челюсть, тарахтит от
наслаждения, как буксирный катер. И Пушкин этот, стервец, пишет мне, как из
армии, пишет беспрерывно, по пачке в день, как же им жилось в кайф без
телефона, как мне в тот январь. Сессию не сдавал, взял академку. Приезжала
Наташка, катались на санках, а потом целовались под одеялом до полного
размягчения мозгов, обнимались, как борцы, ребра трещали. Но дать, дуреха,
так и не дала. Боялась. Ну а если б и дала - чего бы я с ней делал? Ей
восемнадцать, а мне и не исполнилось. Правильная, ясная была зима.
Неугасимая. С метелями и великолепными коврами. На санках катались...
И эта блядища Маша. Что она там делала за своим тесовым забором - пес ее
знает. Но визг стоял по ночам такой, что Ганя мой краснел. Раз иду, калитка
нараспашку, по участку носится голяком Машка Турманова, босая, по снегу, а
за ней - чувак двухметровый. И только по его хозяйству с хорошее полено
видать, что тоже - в чем мать родила: зарос детина черным волосом от носа до
щиколоток. Эта обезьяна гогочет, и Марья Гавриловна, ундина-трижды-судима,
заливается, розовая вся, распаренная, как из бани. Да как раз, пожалуй что,
именно из бани.
Короче, Витек Машку отметил, и сигнал его был, понятное дело, принят. И стал
он на генеральскую дачку похаживать. И Гаврилка, Гаврила Артемидыч, хозяин,
военная косточка, как он себя называл, штабной барбос с брюхом через ремень,
в галифе на подтяжках и старых черных штиблетах без шнурков, - не прошло и
недели: бросает огород, солдатиков персональных, что по наряду тянули ему
канализацию к новой трехэтажной хибаре, - и, обтирая о грязное хэбэ землю с
рук, идет к калитке и еще издали курлычет: здорово, солдат, привет
Победителю!
По первому разу как тот сунулся, Гаврилка на него, конечно, по своему
обычаю, шланг наставил: чего надо? Кто звал? Но Витек предъявляет домкрат и
деревянный ящик с инструментом: прощенья просим, товарищ генерал, Марья
Гавриловна сказала задний мост глянуть! И так каждый день. Телевизор
подстроит, насос подтянет, а потом за чаем и наливкой всесторонне обсуждает
с генералом нашу миролюбивую внешнюю политику и своевременные
вспомогательные действия в Восточной Европе.
К августу Гаврила Артемидыч смотрел на Витька как на решенного зятя, о чем
объявлял без стеснения даже и при гостях - таких же старых отставных
барбосах и полканах под стать себе. "А это вот наш Виктор, стало быть,
Победитель!" - и поднимал два кургузых пальца. А полканы громко хохотали, и
красная от водки и солнца генеральша Курова непременно норовила крепко
припечатать Марью Гавриловну по заду и пошутить басом: "Кого ж он победил,
такой зубастый, а, Мусечка?" И узко переплетенные стекла веранды дребезжали
от артиллерийского смеха.
В конце лета Витек устроился на работу в райком комсомола. Инструктором по
строительству. То есть сперва он вернулся было в свое СМУ, откуда его
призывали и где он успел за месяц после распределения заколотить на
прорабской должности пятьсот рублей. Будущий тесть как практический тактик
одобрял такую товаристость, но Маша стратегически вспомнила хорошего