"Алла Боссарт. Повести Зайцева" - читать интересную книгу автора

пятидесяти, в черной безрукавке и белых мятых штанах, вложила в рукопожатие
всю силу ненависти к мужскому беспределу, ползучим склерозом заливающему
мир. Б. сообщил, что жена любит Россию, и Марица с готовностью это
продемонстрировала. Узнав, что я русский, она снова попыталась размозжить
мне кисть (на этот раз одарив радостным оскалом) и проскрипела: "До
свиданья!" Я было растерялся, однако выяснилось, что хозяйка, кроме слов
прощания, знает по-русски еще лишь одно: "бумага".
- Капельку виски? - внес предложение профессор, и мне вдруг открылось: Б.
отнюдь не разделяет американских идеалов абстиненции! Трезвость его,
конечно, напускная. Наверняка паршивец не прочь иной раз достать из бара
излюбленную квадратную посуду и приложиться к ней от души. Порой, возможно,
какие-то предрассудки и мешают ему на этом верном пути. Но гость,
безусловно, развязывает руки и снимает мучительную проблему повода. Понимаю.

Очень красивый чернокожий юнец напугал меня, неслышно, по-кошачьи подойдя и
усевшись ко мне на широкий подлокотник. Привалился к моему плечу и, щекоча
лысину тенью будущей бородки, капризно мяукнул:
- Маа, убери Ёсико, ко мне с телевидения приедут, чего она там валяется...
- Ко мне с телевидения, небось, не приходят... - проворчал профессор, когда
мы остались одни. - Куда там. Мне ведь ровным счетом нечего сказать моему
народу. Не то что этим пидорам!
- Профессор! - я не поверил своим ушам. Да и глазам, наблюдая, как махнул
профессор второй стакан неразбавленного. Он все ниже сползал в кресле,
поднимая колени. Дело дошло до того, что, промазав локтем мимо опоры, Б.
выплеснул некоторую часть третьего стакана себе на брюки. Я начинал
опасаться, что эта пьянь сорвет мне переговоры со своей жилистой мадьяркой о
полюбившемся мне сразу месте фотолаборанта. - Когда вы успели набраться,
старина? - по мере того, как профессор на моих глазах скатывался в бездну
делириума, я чувствовал себя все проще и вольнее. (Стоило, спрашивается в
скобках, пересекать океан, когда эту любезную сердцу свободу без всякой
статуи я мог вкусить, не выходя со двора, в любое время с любым слесарем?)
Тут профессор совсем съехал с кресла и раскорячился предо мной на коленях.
- Миша! - его красивое потасканное лицо было мокрым насквозь. - Миша, вы и
ваши друзья - единственные живые люди в этом проклятом городе. Я... мне ведь
и поговорить не с кем. Жена борется. Психоаналитик - этот просто с большой
дороги. Но надо же человеку исповедаться?! А? Как вы считаете? Последний
бродяга, бомж с помойки может облегчить душу, валяясь в грязи с себе
подобными. Почему же я, уважаемый, состоятельный человек, лишен такой
простой человеческой утехи?
Согласен. Не за тем ли я сам приехал сюда? Однако, когда Б. сообщил, что
намерен утешиться немедленно, не сменив штанов, - я встревожился.
Исповедальный жанр смущает меня. Я никогда не читаю дневники и мемуары. В
поездах дальнего следования до глубокой ночи курю в тамбуре, чтобы соседи по
купе успели вывалить кишки без меня. Поэтому пьянствовать я предпочитаю в
одиночку или с Батуриным, который тонко чует своим купеческим пятаком меру
допустимого вскрытия душевных тайников. Некоторые любят выпивать на троих с
кем попало. Не одобряю этой практики. Малознакомый собутыльник (как понятный
мне стимул к внутренней свободе) хорош в случае его неподдельной
цельнокройности, когда нет полостей для душевных тайников. Такие экземпляры
редки и драгоценны. Профессор к ним не относился. Его нашпигованная грехами