"Алла Боссарт. Повести Зайцева" - читать интересную книгу автора

держать, допустим, в Сохо, даже и в Нью-Йоркском, а не на этих вонючих
задворках, и что прав был сгинувший Хлесталов, когда писал свою чернуху.
- Ну и где сейчас твой Хлесталов?! - завывали мы с Батуриным, втайне
понимая, что кто-кто, а наша Гришка не пропадет ни в Южном Бронксе, ни на
Северном Кавказе, в судьбе которого, слава богу, было кому просечь и до
Хлесталова.
В общем, мой женский товарищ сказочно московский бизнес продал и увез
мешпуху в Штаты. И, как и следовало ожидать, прекрасно там все устроил. И
поверь, читатель, если бы это был не остров Манхэттен с двухъярусной
квартирой над собственным бутиком, а саманная мазанка в горном ауле, - я
точно так же рванул бы туда по первому зову, потому что как муравей или,
допустим, пернатый щегол один, без себе подобных не живет, так и мне без
моих кислотников не было в жизни кайфа.
Поначалу, как и в московской юности, я сидел у них на шее. А если учесть,
что Батурин вообразил себя потомственным русским купцом и целыми днями,
слоняясь с радиотелефоном по квартире и валяясь с ним на диване, обсуждал
вопрос учреждения в Нью-Йорке купеческого клуба, то можно смело сказать, что
мы оба сидели на двужильной шее Гришки. В отличие от бывалого Батурина,
эмигрантская обломовщина утомляла меня комплексами Макара Девушкина. Не с
моими дедками - дамским портным из Харькова и ярославским шулером - шиться с
дворянами и даже купцами.
Пятый этаж нашего дома занимала интернациональная семья профессора Б.
Профессорша, американская феминистка из мадьяр и, по-моему, непроявленная
лесбиянка, работала фотографом в женском журнале. Ее черный
шестнадцатилетний сын от первого брака возглавлял небольшую коммуну геев, по
целым семестрам тут же, на пятом этаже, мигрирующих из комнаты в комнату.
Профессор, русский мученик политкорректности, мог тайком жаловаться только
нам, заглядывая порой по-соседски с квадратной бутылкой по-прежнему чуждого
мне виски, отдающего, по моим наблюдениям, соломой, пропитанной к тому же
лошадиной мочою. Еще там у них тихо ловила глюки подкуренная тинейджер
монголоидного происхождения - то ли дочурка феминистки, то ли ее какая-то
воспитанница. Эта была совсем трава и никому не докучала. Сам профессор
преподавал в университете славянские языки, а в Москве, если я, отвлеченный
его колониальным напитком, правильно понял, был поэтом, что ли...
Но других знакомых у меня в Нью-Йорке, считай, не было. Вот и закинул
профессору насчет работы.
В журнале у Марицы как раз убили фотолаборанта. То есть убили, конечно, не в
журнале, а в метро, здесь важен лишь факт. Профессор очень обрадовался, что
есть повод зазвать хоть кого-нибудь в гости; я бы рискнул предположить, что
его взаимопонимание с окружающими "майнорити" было неполным.
Робея, вышел я из лифта прямо в холл их огромной запущенной квартиры. Из
мраморного вазона в углу торчал вялый кипарис, больше похожий на крупный
можжевельник. Прихваченный скотчем, болтался плакат: "Геи мира хотят мира!"
Держась за руки, мимо, словно два ангела, проскользили на роликовых коньках
длинноволосые подростки в майках по колено. В гостиной нам пришлось
перешагнуть через бритое наголо дитя, спящее навзничь на голубом ковре:
пестрые татуированные бабочки как бы порхали над крошечными желтыми
куличиками груди. Огромные фотографии фрагментов "ню" обоих полов украшали
белые стены.
Марица - крупная вяленая тетка в оплетке честных жил и морщин своих