"Симона де Бовуар. Очень легкая смерть" - читать интересную книгу автора

ее. Мой отец проявил не меньше мужества. "Попроси мать не приглашать ко мне
священника. Не хочется ломать комедию", - сказал он мне. С полным
самообладанием он дал мне ряд деловых распоряжений. Разоренный,
ожесточившийся, он принял небытие с той же ясностью духа, с какой бабка
готовилась отправиться в рай. Мать любила жизнь так же сильно, как я, и
смерть вызывала в нас обеих одинаковый протест. Пока длилась ее агония, я
получила много писем по поводу моей последней книги. "Если бы вы не утратили
веры, смерть не так пугала бы вас", - ядовито писали благочестивые святоши.
"Уход в небытие не страшен: ваши творения переживут вас", - убеждали меня
благочестивые читатели. И те и другие ошибались. Религия была бессильна
помочь, а мысль о посмертной славе не может утешить меня. Когда дорожишь
жизнью, бессмертие, каким бы оно ни представлялось - небесным или земным, -
не примиряет со смертью. За одни сутки она состарилась на сорок лет. Как
развернулись бы события, если бы мамин домашний врач определил рак при
первых его симптомах? Вероятно, удалось бы приостановить болезнь с помощью
облучения и мать прожила бы еще два-три года. Но она узнала бы или
заподозрила истинную причину своего недуга, и душевные терзания омрачили бы
ее конец. Ужасно то, что ошибка врача ввела в заблуждение и нас: иначе мы
сделали бы все, чтобы ей жилось как можно лучше. Мы бы устранили
препятствия, помешавшие ей провести лето у Жанны или Элен. Я бы чаще
навещала ее и придумывала бы для нее развлечения.
Стоит или не стоит жалеть о том, что врачи ее оживили, а затем
оперировали? Она "выиграла" на этом тридцать дней, а ведь она не желала
терять и одного. Эти тридцать Дней принесли ей какие-то радости, но и много
страхов и мучений. Она избежала пыток, которые, я боялась, угрожали ей, и
все же я не могу за нее решать, как было бы лучше. Элен смерть матери в
самый день ее приезда нанесла бы тяжкий удар, от которого ей было бы трудно
оправиться. А мне? Эти четыре недели оставили после себя воспоминания,
кошмары и печаль, которых я бы не знала, если бы мама угасла в ту среду
утром. Правда, мне трудно измерить степень потрясения, которое я пережила
бы, поскольку мое горе прорвалось неожиданным для меня образом. Во всяком
случае, эта отсрочка дала облегчение и нам, избавив или почти избавив нас
обеих от угрызений совести. Когда уходит дорогой нам человек, мы чувствуем
себя виноватыми в том, что пережили его, и расплачиваемся за это горем и
щемящей тоской. Со смертью близкого постигаем его неповторимость. Он
занимает собой весь мир, который для него уже не существует, но который с
его уходом перестает существовать и для нас. Нас мучает сожаление, что мы
уделяли ему слишком мало времени и сил, что он достоин был гораздо большего.
Но проходит время, все становится на свои места, и мы вновь понимаем, что он
был лишь одним из многих. И все же мало кто может сказать, что он сделал для
другого все возможное, хотя бы в тех скромных пределах, какие он себе
установил, и потому всегда найдется повод для укоров и угрызений. Последние
годы мы были по отношению к матери небрежны, нерадивы и невнимательны. И нам
казалость, что мы искупили свою вину этими днями, целиком посвященными ей,
покоем, который давало ей наше присутствие, победами, одержанными над
страхом и болью. Без нашей неусыпной заботы она страдала бы гораздо сильнее.
По сравнению с другими смертями смерть ее была действительно легкой.
"Не бросайте меня на растерзание". Я думала о тех, кому некого просить об
этом. Как страшно сознавать себя беззащитным, отданным во власть равнодушных
врачей и раздраженных, задерганных медсестер. И нет руки на лбу, когда