"Симона де Бовуар. Очень легкая смерть" - читать интересную книгу автора

боялась рака, возможно, мысль о нем тревожила ее и в тот день, когда врачи
клиники назначили ее на рентген. Но после операции она ни разу о нем не
подумала. Иногда ее охватывал страх, что хирургическое вмешательство может
оказаться роковым в ее возрасте. Однако у нее не появилось и тени сомнения,
ее оперировали по поводу перитонита, болезни опасной, но излечимой.
Еще больше нас удивило то, что она не пригласила священника, даже в тот
день, когда убивалась: "Я больше не увижу Симону!" Она ни разу не вынула из
ящика молитвенник, распятие и четки, принесенные Мартой. Как-то утром Жанна
сказала: "Сегодня воскресенье, тетя Франсуаза. Вам не хотелось бы
причаститься?" - "Нет, милай, я слишком устала. Бог милостив!" Госпожа
Тардье в присутствии Элен спросила у матери, не хочет ли она побеседовать со
своим духовником. Лицо матери сразу стало жестким: "Я слишком устала". Она
опустила веки, как бы прекращая разговор. После визита другой своей старой
приятельницы мать сказала Жанне: "Чудачка Луиза задает нелепые вопросы,
интересуется, нет ли в клинике священника. Ну какое мне до этого дело!"
Смерть вызывала в нас обеих одинаковый протест. Госпожа де Сент-Анж не
давала нам проходу: "Сейчас она смятена душой и, конечно, жаждет утешения от
ссевышнего". - "Ничего она не жаждет". - "Она взяла с нас слово, с меня и
других ее приятельниц, что мы поможем ей умереть достойно". - "Сейчас она
жаждет, чтобы ей помогли выздороветь, и только". Нас осуждали. Разумеется,
мы не мешали матери принять последнее причастие, но и не навязывали его.
Может быть, нам следовало предупредить мать: "У тебя рак, ты умираешь". Не
сомневаюсь, нашлись бы ханжи, которые бы так и поступили, оставь мы их
наедине с матерью. (Однако на их месте я остерегалась бы вызвать у больной
ропот и тем ввести ее во грех, который стоил бы ей многих веков чистилища.)
Мать и не стремилась к таким беседам. Ей приятнее было видеть у своей
кровати улыбки молодых: "На старух, вроде меня, я успею наглядеться, когда
поселюсь в пансионе", - говорила она внучкам. Она чувствовала себя спокойно
в обществе Жанны, Марты и двух-трех приятельниц, набожных, но терпимых и
одобряющих наш обман. К остальным она стала относиться недоверчиво, а о
некоторых говорила с затаенным недоброжелательством. Словно какой-то
удивительный инстинкт подсказал ей, чье присутствие может нарушить ее покой:
"Этих дам из клуба я больше не хочу видеть. Я туда не пойду" Иные скажут:
"Вера ее была поверхностной, не шла дальше слов, раз она не выстояла перед
страданием и смертью". Я не знаю, что такое вера. Но религия была стержнем и
сутью жизни матери - об этом говорят записи, которые мы нашли в ее
секретере. Если бы молитва была для нее механическим бормотанием, четки
утомляли бы ее не больше, чем кроссворды. Но именно ее отказ от молитвы
убедил меня, что она требовала от матери внимания, размышлений и душевной
сосредоточенности. Она знала, что должна была сказать богу: "Исцели меня. Но
если будет на то воля твоя - я готова умереть". А она не хотела умирать, и
ей претило лгать в решающую минуту. С другой стороны, она не хотела и
бунтовать. И она молчала: "Бог милостив". "Не понимаю, - растерянно сказала
мне мадемуазель Вотье. - Ваша мать такая набожная и так боится смерти!"
Неужели она не знает, что были святые, которые, умирая, корчились и вопили
от ужаса? Впрочем, мать не боялась ни бога, ни дьявола, она боялась только
одного: расстаться с землей. Моя бабка умерла в полном сознании. Она сказала
умиротворенно: "Ну вот, теперь я съем последнее яичко всмятку и отправлюсь к
Гюставу". Она никогда не любила жизни, которая в восемьдесят четыре года
стала для нее постылой обузой. Мысль о близкой смерти ничуть не волновала