"Симона де Бовуар. Очень легкая смерть" - читать интересную книгу автора

отрицательно качнула головой: сердце пока справлялось. Однако новые беды
подступали к маме. Госпожа Гонтран показала мне ее правый бок: сквозь поры
просачивались капли влаги, простыня намокла. Мама уже почти не мочилась, ее
тело вздувалось от отека. Она с недоумением разглядывала свои руки, шевеля
набухшими пальцами. "Это от неподвижности", - объяснила я. Экванил и уколы
морфия успокаивал ее, но она чувствовала, что слабость растет, хотя и
переносила ее терпеливо. "Когда мне показалось, что я уже почти выздоровела,
Пышечка сказала мне одну очень важную вещь: слабость еще может вернуться. И
теперь я понимаю, что все идет нормально". На одну минуту она приняла
госпожу де Сент-Анж и заявила ей: "О, теперь все в порядке!". Она
улыбнулась, обнажив десны, и, хотя улыбка ее походила больше на зловещий
оскал скелета, в глазах матери светилась простодушная вера. После еды ей
стало плохо, я бросилась к звонку, с ожесточением нажимала кнопку, вызывая
медицинскую сестру. Мое желание сбывалось, она умирала, а я теряла голову.
Мать выпила таблетку, и ей сразу стало легче.

Дайте мне револьвер, сжальтесь надо мной.

Вечером, сидя дома, я представляла ее мертвой, и сердце мое
разрывалось. Утром Элен сообщила, что матери немного лучше, и новость эта
привела меня в уныние. Мать чувствовала себя настолько прилично, что
прочитала несколько страниц Сименона. Но следующая ночь была очень тяжелой:
"У меня все болит". После укола морфия она заснула. Когда, уже днем, она
очнулась, взгляд у нее был остекленевший, и я подумала, что на этот раз
конец близок. Она снова забылась, и я спросила у Н.: "Это конец?" - "О
нет, - ответил он полуучастливо, полуторжествующе, - мы сделали все слишком
основательно!" Так неужели победят страдания? ПРИКОНЧИТЕ МЕНЯ, ДАЙТЕ МНЕ
РЕВОЛЬВЕР, СЖАЛЬТЕСЬ НАДО МНОЙ. Мать жаловалась: "У меня все болит". Она со
страхом двигала опухшими пальцами. Доверие покидало ее: "Эти врачи начинают
меня раздражать. Они твердят, будто мне лучше, а я чувствую себя все хуже и
хуже".
Я привязалась к этой смертнице. Мы беседовали в полутьме, и я
чувствовала, как смягчается наконец застарелая горечь, словно
восстанавливается то, что связывало меня с ней в ранней юности и что
оборвалось позже, когда обнаружились расхождения и сходство, существовавшие
между нами. И давняя, как будто навсегда угасшая нежность вдруг возродилась
с той минуты, как наши поступки и слова обрели утраченную простоту.
Я смотрела на маму. Она лежала передо мной в полном сознании и трезвой
памяти, но не ведая истинного положения вещей. Обычно никто не знает, что
происходит у него внутри, но от нее были скрыты и внешние проявления недуга:
рана на животе, свищ и вытекающие из него нечистоты, синева кожи, жидкость,
сочившаяся через поры. Она не могла ощупать все это своими почти
парализованными руками, а во время перевязок голова ее была запрокинута
назад. Она больше не просила зеркала и не знала этого страшного лица. Она
лежала и грезила, бесконечно далекая от своего разлагающегося тела,
убаюканная нашей уклончивой болтовней, подчиненная одной страстной надежде:
выжить. Мне хотелось оградить ее от бесполезных мучений. "Это лекарство
больше не надо принимать". - "А я всетаки приму". И она с жадностью глотала
беловатую жидкость. Ей трудно было есть: "Хватит, не насилуй себя". - "Ты
думаешь?" Она рассматривала блюдо с едой, колебалась: "Дай мне еще