"Симона де Бовуар. Очень легкая смерть" - читать интересную книгу автора

вопросом о меню на завтра: соте из кролика или жареный цыпленок? Или когда
вместо обещанных мозгов к обеду приносили не слишком аппетитное рубленое
мясо. Я разделяла симпатию матери к мадемуазель Курно, мадемуазель Лоран,
молоденьким сестрам Мартен и Паращ госпожа Гонтран мне, как и ей, казалась
чересчур болтливой: "Она мне рассказывает, что потратила полдня на покупку
туфель для дочери. Ну что мне до этого?".

Желали, чтобы первой к финишу пришла смерть.

Мы больше не восхищались клиникой. Приветливые, исполнительные сестры
были перегружены работой, платили им плохо, а обращались с ними сурово.
Мадемуазель Курно приносила из дома кофе, здесь ей давали только кипяток. У
сиделок не было ни душевой, ни даже умывальной, где они могли бы освежиться
и привести себя в порядок после бессонной ночи. Как-то расстроенная
мадемуазель Курно рассказала нам о придирках старшей сестры, которая сделала
выговор, заметив на ней коричневые туфли. "Но они же без каблуков". - "Туфли
должны быть белые". А увидев ее огорченное лицо, старшая сестра прикрикнула:
"Нечего изображать усталость, когда вы еще и не начали работать!" Целый день
мать с возмущением повторяла эту фразу: она и прежде с какой-то страстью
принимала сторону одних и ополчалась против других. Однажды вечером в палату
зашла приятельница мадемуазель Курно и со слезами рассказала, что больная,
которую она выхаживала, вдруг перестала с ней разговаривать. Трагедии, с
которыми эти девушки повседневно сталкивались на работе, нисколько не
закалили их для борьбы с мелкими неурядицами собственной жизни.
"Ну, прямо впадаешь в детство", - жаловалась Элен. Я же равнодушно вела
все те же глупые разговоры с матерью, повторяла все те же шутки: "А ловко ты
провела профессора Б.!", "В этих черных очках ты похожа на Грету Гарбо!" Но
язык мой уже отказывался произносить эти фразы. Мне казалось, что я с утра
до ночи играю комедию. Беседуя со старой приятельницей о ее скором переезде
на новую квартиру, я чувствовала, насколько фальшив мой оживленный тон; и
даже когда я искренне хвалила обед хозяину ресторана, собственные слова
звучали в моих ушах душеспасительной ложью. А временами эту лживую маску
надевало все, что окружало меня. Гостиница вдруг казалась мне клиникой,
горничные - медицинскими сестрами. Официантки в ресторанах словно следили,
чтобы я питалась согласно определенному режиму. Я всматривалась в людей
новыми глазами, меня преследовала навязчивая мысль о трубках и зондах,
скрытых у них под одеждой. Иногда сама я превращалась в насос, попеременно
втягивающий и выбрасывающий воздух, или в сложное сплетение кишок и вздутий.
Элен измучилась до предела, у меня поднялось давление, кровь приливала
к голове. Особенно терзали нас перемежающиеся агонии и воскрешения и
овладевавшие нами противоречивые чувства. Зрители на этих гонках страдания и
смерти, мы страстно желали, чтобы первой к финишу пришла смерть. Но когда во
сне лицо матери вдруг мертвело, мы с тревогой следили за слабым колыханием
черного шнурка от часов на ее белом халате: страх, что этот судорожный вздох
будет последним, сжимал нам горло.

Когда в воскресенье днем я ушла от нее, она чувствовала себя неплохо. В
понедельник утром ее осунувшееся лицо меня испугало: ее плоть словно таяла
на глазах, пожираемая полчищем невидимых организмов. Накануне в десять часов
вечера Элен сунула сиделке записку: "Не вызвать ли из дома сестру?" Сиделка